Тот пытается натянуть хотя бы на тройку:
— Хорошо, тогда скажите мне, что такое вообще философия?
Я психанул, терять уже было нечего: налетался на этом!
— Философия — это когда двое говорят об одном и том же и не понимают друг друга!
Экзаменатор ставит двойку.
Общий скандал.
По-видимому, его уговаривают, чтобы разрешил пересдать.
Мне уже всё равно: я распрощался с мечтой.
Разрешает.
Меня тоже уговаривают пересдать. Я соглашаюсь, но при условии, что если попадается эта чёртова философия…
Попадается! Я отказываюсь отвечать.
Собирается комиссия из всех марксистов, и меня начинают все хором гонять в присутствии экзаменатора по всему курсу. Отвечаю без запинки и без подготовки. Все настаивают на пятёрке. Экзаменатор ставит тройку. Я выпускаюсь по третьему разряду.
Вот тебе и второстепенный предмет.
Но это было потом.
А пока что мы сидим на самолётовождении. Занятия ведёт подполковник Кеременджиди — Колька- грек, как он называет иногда себя в узком кругу курсантов. Это крупный, сильный и бесшабашный подполковник с бритой головой. Летал раньше. Не знаю, верно ли это, но рассказывал, что сидел при Ежове, не знаю уж за что, потом был реабилитирован, но летать уже не дали:
— Захожу в камеру, а там — мордоворот: «А шкарики, а колёсики скедавай, скедавай…» Ну, тут я ему и врезал. Половину народу в камере положил. Чуть не зарезали. А потом отстали. За своего приняли.
Напротив аудитории — ДОС — так назывался дом офицерского состава, где жили преподаватели с семьями. На втором этаже этого дома через пятнадцать минут после начала занятий по штурманской раздвигаются шторы, широко распахивается окно и появляется ОНА.
Она — это вторая (или третья?) жена подполковника с цикла.
На ней купальник (или не купальник?) — в общем, что-то такое, отчего она кажется обнажённой.
А может быть, она и была обнажённой? Сказать точно не могу: от наших окон до окон её дома было метров тридцать, так что разобрать, что это — прозрачный купальник или ничего — трудно. Ясно было одно: она нарочно выбирала время, когда солнце ярко било в её окно, освещая убранство комнаты, разбросанную постель, висящий на спинке кровати яркий халатик и красивое полотенце, а главное — её — молодую, стройную, красивую, с тугим бюстом и широкими, боже мой, какими прекрасными бёдрами! Густые чёрные волосы волной спадали на её обнажённую грудь, плечи, спину, живот… При каждом движении эта чёрная волна диким прибоем билась о белый мрамор её тела, обнажая его ещё больше, притягивая страшным магнитом, подчёркивая и оттеняя каждую впадинку, каждый бугорок, гипнотизируя и обезволивая.
Сейчас я сомневаюсь: действительно ли можно увидеть такие подробности на таком расстоянии, может, это моё распалённое воображение дополняло картину, — не знаю. У ребят как-то не принято было говорить о таком интимном — слишком уж хороша, — и каждый боялся словом спугнуть это волшебное видение.
Скорее всего, её возбуждало зверское внимание толпы мужиков, наверное, она получала от этого то, что не могла получить от своего, довольно поношенного мужа, — не знаю.
Она начинает утреннюю гимнастику: потягивается, занимает разные позы…
Кровь бьёт в голову, всё внимание — туда! Преподаватель видит, что обратить внимание молодых и горячих курсантов на метод галсирования ему уже не удастся.
Керемеджиди возмущённо трёт ладонью свою громадную лысину: Так — объявляет он — 10 минут перерыва, но чтобы потом — ни звука, будете догонять! Курсанты кидаются толпой к окнам, каждый стремится занять наивыгоднейшую для обзора позицию.
Гробовое молчание длится в течении всей её зарядки.
Хороша! — иногда разносится чей-то вздох — вот бы такую…
По окончании зарядки штора закрывается, и лекция идёт своим чередом.
Немало мне привелось повидать на своём веку красивых женщин. Такого идеала — не нашёл.
Или это юность дорисовывала недостающее в этой чудной картине? Жаль только, длилось это недолго: спустя некоторое время эту семью кудато убрали из училища.
А может быть, — и к лучшему?
Трудно, но мы уже втянулись.
Занятия ежедневно по десять часов и два часа на самоподготовку.
Шесть дней в неделю.
Новые и довольно сложные науки. Напряжённый и однообразный ритм чётко налаженного механизма.
С ума можно сойти.
Каждый день одно и то же: в шесть подъём, зарядка, приборка, завтрак, занятия, обед, занятия, ужин, самоподготовка, личное время, вечерняя проверка, вечерняя прогулка, отбой в 23.00.
Даже перерыв между парами, — бегом в следующую аудиторию. Нужно ведь успеть занять место поближе (или подальше — смотря кому что надо) от кафедры, от доски.
Однообразие изредка нарушается чем-либо из ряда вон выходящим.
Был у нас наш общий любимец — преподаватель аэродинамики подполковник Кричевер. Мы его любили даже, несмотря на его серебряные, а не золотые как у всех лётчиков технические погоны. Умница великая. Сам из себя невзрачный, маленького роста, в громадных очках с толстыми стёклами, за которыми внимательные настороженные, не видящие ничего, кроме формул, графиков и классной доски глаза, громадной, всколоченной, седой вьющейся шевелюрой на несоразмерно большой голове, вечно в пух и прах перепачканный мелом (когда он читал лекцию, то попеременно вытирал тряпкой то мел на доске, то вспотевший лоб). Под стать всему несоразмерному был и его голос: из этого щуплого тела неожиданно для слушателя возникал басовитый, громкий голос богатыря.
Мы уже знали все ходы и выходы, мы использовали коридоры, переходы и лестницы рационально. К примеру, после лекции по конструкции двигателя для того, чтобы попасть в класс аэродинамики, надо было обойти чуть ли не всё здание УЛО, подняться на два этажа по широченной парадной лестнице и там снова тащиться коридорами. А рядом с инженерной была крутая, почти не освещённая лестница чёрного хода, — колодец с витой, узкой, рассчитанной по ширине только на одного человека железной лестницей со старинными, пробитыми насквозь затейливым узором, толстыми чугунными, рифлёными ступенями. По- видимому, эта лестница предназначалась для пожарных, но она являлась кратчайшим путём между нужными нам аудиториями. И, хотя по ней можно было пройти лишь одному человеку, — мы бегали вверх по ней быстро: попробуй, задержись, — тут же нижний засунет тебе палец в очко.
В этот раз мы, как всегда, торопились. Нужно занять место поближе, да ещё успеть перекурить в курилке. Я спешил. Сзади поджимали. Перед носом мелькает чей-то зад. Зад торопится не очень. До площадки второго этажа ещё десяток ступеней. На площадке можно разминуться, там поместится два человека, там я его и обойду. А пока — я со всего маху тычу вытянутый палец прямо в очко. Раздаётся дикий басовитый хохот и впереди идущий пулей взлетает на площадку.
Кричевер! Это его голос! Как он оказался среди курсантов? Здесь же преподаватели не ходят! Что теперь будет?! Кричевер стоит наверху и подслеповато пытается рассмотреть наглеца, воткнувшего ему, преподавателю, палец в зад.
Слава богу, что темно.
Я бочком протискиваюсь мимо, здороваюсь.
Мой голос он знает.
Он отвечает.
Значит, я — вне подозрений. Я такого сделать не мог. Значит, кто-то сзади.
