щепки патефон. Однако на пороге старшинской палатки, где астматично хрипел патефон, стоял сам старшина. Переступить устав курсанты пока что ещё не могли.
Мне до сих пор неприятно вспоминать те два бесцельно прожитых в неизвестности, грязи, и озлобленности месяца. Цель была достигнута, свершилась мечта каждого паренька, госэкзамены сданы, осталось только получить диплом и лейтенантские погоны — и вдруг такое…
Всему в своё время приходит конец. Пришёл конец и этой затянувшейся отсидки.
По-видимому, в верхах посчитали нерациональным выбрасывать деньги, пошедшие на подготовку лётчиков. Решение было принято: нас всё-таки выпускают офицерами. Первый признак — старшина стал нас перемеривать, т. е. снимать размеры так, как снимает портной. Пока что нам не говорилось зачем, но мы уже догадались: будут шить форму, значит, — будет выпуск.
Всё плохое улетучилось мгновенно. Подтверждением нашей догадке послужило появление в лагере портного, который стал нас обмерять. Делал он это артистически: два-три раза прикасался к курсанту сантиметром и тут же диктовал кучу откуда-то взявшихся цифр своему ассистенту. За полдня он умудрился пропустить, таким образом, всех курсантов. Мы, конечно, были восхищены его методикой, правда, прочувствовать её нам пришлось впоследствии не раз. Мой китель оказался с рукавами разной длины, с горбом на спине.
Этот горб даже две последующие примерки до конца так и не смогли убрать, а шинель настолько была изуродованной, что отец не выдержал и тут же заказал новую из сукна высшего комсостава, запасы которого за долгие годы службы у него уже скопились немалые.
Было построение. Бывшие курсанты в офицерской парадной форме с не пришитыми курсантскими погонами на плечах, зажатыми воротником кителя и готовыми вот-вот улететь навсегда в прошлое, слушали приказ. По очереди выходили из строя к столу, накрытому красным сукном и получали диплом пилота-техника с новенькими золотыми лейтенантскими погонами.
Момент незабываемый: он стал началом пути, длиной во всю жизнь. Потом был торжественный обед с распитием официального бокала шампанского, потом было распитие всего неофициального, что попадётся под руку уже вне обеда: нам выдали небывалую по нашим курсантским меркам сумму денег, а закончилось всё прозаически. Было уже темно, когда мы всей группой решили сходить и поблагодарить своего лётчика-инструктора, без которого этого торжества никогда бы не было. Набрали шампанского, каких-то консервов и один из тех, кто когда-то был у инструктора дома, повёл нас к нему в гости.
То ли потому что мы уже были в подпитии, то ли потому что была ночь, но мы вдруг заблудились, вышли не на ту улицу и стали продираться какими-то огородами. Не знаю, почему — потому ли, что я был замыкающим в цепочке или у меня шинель была пошита хуже всех, но собака, которой не понравилось наше вторжение в её владения, схватила меня за полу и словно ножницами вырезала из неё аккуратный квадрат. Пока мы благодарили инструктора, хозяйка, у которой инструктор жил на квартире, вставила этот квадрат на место и так аккуратно его заштопала, что только при рассмотрении вблизи можно было догадаться о постигшем меня горе. Однако, на этом мои неприятности, связанные с шинелью, не закончились.
Через месяц я в новой шикарной, подаренной мне отцом шинели с длиннющими полами (это такой шик моды тогда был) уже в Москве, куда мы прибыли за назначением, еле успел выдернуть полу из ступеней эскалатора, уже зажавших её и потянувших меня к себе. Кусок полы был вырван эскалатором, и снова пришлось шинель обрезать, укорачивая её сразу на 10 сантиметров. Шинель из шикарной превратилась в обыкновенную, даже, можно сказать, — куцеватую, но я её успешно доносил до конца срока её носки благодаря тому, что уехал на Сахалин, где не только метро нет, но даже и волков — слишком снега там глубоки, чтобы волку в зиму выжить.
Итак, училище закончено.
Все, кто закончил училище по первому разряду, получили назначение на границу: кто на Дальний Восток, кто в Среднюю Азию…
Благодаря марксистско-ленинской философии я, имея все отличные оценки, закончил училище по третьему разряду и получил назначение в Московский Округ ПВО. Документы и лейтенантские погоны мне были вручены как раз в мой день рождения, — 19 декабря 1954 года — мне в этот день исполнилось 20 лет.
В предписании мне положено было прибыть 20 января 1955 года в гор. Москва, Управление кадров Московского округа ПВО.
Как-то незаметно проскочил тот первый отпуск офицера. Было не до гулянки. Беспокоила неизвестность: куда назначат, что там за матчасть, что за командование, как пойдёт лётная работа, — в общем, хотелось поскорее прибыть в часть. Еле дождался конца отпуска и вот поезд подкатывает к Белорусскому вокзалу Москвы. Мы с ребятами, получившими назначение в Московский округ, договорились встретиться на Рижском вокзале.
Постепенно собирались ребята, Москвы никто не знал, и было вполне естественно, что многие узнали коронный трюк Московских таксистов: там, где можно было пройти пешком от вокзала до вокзала за пять минут, ехали на такси через Красную площадь, чтобы посмотреть на Кремль.
Для меня это ожидание не прошло бесследно: я впервые в жизни увидел настоящих проституток.
Был январский вечер. Уже стемнело. Мы с Игорем стояли на вокзале и ждали. Вполне естественно, что нам уделялось повышенное внимание со стороны любителей поживиться: молодые лейтенанты с блестящими погонами; нам казалось, что весь мир теперь у наших ног. Вот мы уже в столице нашей Родины, мы красивые, свободные, у нас есть деньги в карманах… Лихо, взвизгнув тормозами, к нам подкатил шикарный таксист на «Победе»: «Ну что, мальчики, поедете кататься с девочками?».
Мы сначала не поняли. Таксист удивился: «Вы что, не знаете?» — и тут же разъяснил: в такси тебя ждёт девочка. Садишься в машину к ней, платишь 25 рублей, машина везёт тебя недалеко от вокзала, потом водитель выходит и даёт тебе возможность заняться с ней любовью. А через полчаса ты уже на месте.
Я никогда раньше в жизни не видел проститутки. Все мои познания о жрицах этой древнейшей профессии были почерпнуты из прочитанной перед училищем книги Эмиля Золя «Нана». В моём представлении проститутка обязательно должна быть с провалившимся носом, нищая и абсолютно несчастная. Игорь сразу сказал, что у нас нет времени, но мне ужасно хотелось взглянуть на живую проститутку, поэтому я спросил у водителя где посмотреть этих девочек. Тот широким жестом показал на ряд стоящих напротив вокзала машин: пожалуйста, выбирайте! Я потянул за собой упирающегося Игоря: «Мы только посмотрим, и сразу назад».
Мы ходили по стоянке и смотрели.
Смотрели на проституток.
Как на каких-то диковинных зверушек.
А диковинного ничего абсолютно не было: освещённые тусклым светом в салонах на задних сиденьях сидели шикарно одетые молодые и красивые девицы, такие, с которыми, может быть, на улице и заговорил бы.
Самые обыкновенные.
Ни у одной из них провалившегося или гниющего носа не было! На меня это подействовало оглушающе: проститутки выглядели точно так же, как и все нормальные женщины, более того — даже ещё красивее! Некоторые даже улыбались и приглашающе открывали дверь машины.
Оглушённые мы вернулись на вокзал.
Да как же это? Такие красивые — и проститутки! Они ничем абсолютно не отличались от любой женщины. Чему же тогда верить? Значит, любая, которой ты, может, поклоняешься, страдаешь, ищешь встречи с ней, на самом деле, может оказаться просто проституткой! Долго после этой экскурсии я не мог смотреть на женщин: каждая из них казалась мне проституткой. Наверно, этот мимолётный случай, сильно подкорректировавший мои взгляды и убеждения, полученные в школе, нашёл своё отражение в стихе, написанном уже в зрелые годы:
