Любовь Орлова, как в фильме 'Цирк'. Правда, в самом документальном параде Орлова участия не принимала. Дунаевский должен был заранее написать музыку, чтобы спортсмены успели отрепетировать. Действительно, сделанный буквально за дни марш стал особенной точкой в его карьере. Александров снял грандиозный фильм 'Физкультурный парад', в котором по Красной площади шли мускулистые девушки и парни и пели песню Дунаевского.
К концу тридцатых годов Исаак Осипович стал королём лёгкой музыки. Его представление о самом себе определилось. Он, если можно так выразиться, достиг своего человеческого идеала, сформировал свой собственный имидж, который оставался неизменным на протяжении последующих десятилетий. Дунаевский словно нарисовал свой собственный портрет главного композитора эпохи, приблизиться к которому стремился. Что было самое страшное для композитора сталинской эпохи? Вакуум, в который погружали человека. Сначала начинали открещиваться исполнители. Композитор звонил кому-то из своих певцов, ставших к тому времени прославленным, известным, а в ответ слышал неразборчивую ссылку на загруженность делами и полную невозможность принять предложение композитора исполнить его новую песню. Потом переставало обращаться радио и издатели нотных текстов, затем 'Пласттрест'. После этого исчезали знакомые, потом друзья. Список людей, с которыми сегодня можно было здороваться, а завтра уже не рекомендовалось, постоянно пополнялся. В то время в Союзе композиторов даже ходила крамольная шутка: если хочешь быть вне подозрений, ходи в костюме и держи руки в карманах. Тогда ты сможешь не поздороваться с врагом народа.
В Москве появилась новая точка отдыха: Дом актёра. Чего там только нельзя было услышать! Там можно было услышать всё: от саги про смерть тёти Баси в Одессе на Дерибасовской до ужасной истории ночного визита к скульптору Рафаиловичу, у которого арестовали жену, а он на следующий день сошёл с ума и сам написал на себя донос. Исаак Осипович стал завсегдатаем Дома актёра. Как двадцать лет назад в театре 'Эрмитаж', так и в новом, богато обставленном особняке искренность и простота Дунаевского снискали ему любовь всех завсегдатаев, а также миловидных буфетчиц. Пишущие музыку обычно не очень склонны смотреть на себя критически, и Исаак Осипович был отрадным исключением из общего правила до тех пор, пока 'Золотую долину', его лучшую оперетту, не сняли из репертуара Театра музкомедии. Причины можно было узнать, послушав, что говорят актёры и музыканты симфонических оркестров, сидя вечером за столиками на улице Горького. Это было место сплетен.
Больше всего негодовали и сердились либреттисты из Большого театра. Говорили, что актёр Ливанов угрожал отказаться от ролей, если ему не дадут народного, что композитора Дзержинского, оперу которого 'Тихий Дон' Сталин назвал лучшей советской оперой, якобы губит его интрижка, какая-то инженю из МХАТа. В 1938 году читатель-музыкант Филимонов из Киева на всю страну обвинил композитора Кручинина в воровстве. 'Кража со взломом' — так называлась статья в газете. В достаточно неинтересной, пресной песне композитора Кручинина 'О советском простом человеке' Филимонов обнаружил мелодию старинного романса такого малоизвестного композитора, как Николай Зубов.
Этот мотивчик шлягером не стал, и помнили его с дореволюционных пор единицы, каких-нибудь три ещё не сосланных выпускницы Смольного института. На беду, то ли жена, то ли тёща Филимонова оказалась из этой компании. Собственно, она-то мотивчик ему и напомнила. Когда она первый раз сыграла романс, он ничего не разобрал. Но потом жена прямо на нём помешалась и стала постоянно играть своему мужу 'Слышу я милые звуки'. Тут-то в нём, как у музыканта при театре, и пробудились дремлющие слои памяти. Чем больше он слушал эти 'милые звуки', тем более убеждался, что этот мотивчик где-то слышал, пока не додумался, что жена играет не старинный романс, а песню 'О простом советском человеке'. На следующий день Филимонов стал везде говорить, что песня 'О простом советском человеке' — это не гимн простому человеку, а самая настоящая кража, и к тому же контрреволюционная. Он заявил своим коллегам в киевском оркестре, что нечестно буржуазный плаксивый романс превращать в деньги, то есть в песню про простого советского человека. Тогда-то ему и посоветовали написать в Москву, в газету, что он и сделал, но не потому, что его беспокоил плагиат, а потому, что хотел совершить мировую революцию в музыке.
Эта статья наделала шуму. На композитора навешали всех собак. Валентин Яковлевич Кручинин, пожилой, уважаемый человек, очень порядочный, которому уже светила печальная судьба жертвы преследования, обратился в начале января 1938 года к Дунаевскому со слёзным криком о помощи. Если бы Исаак Осипович сам не пережил подобное с 'Весёлыми ребятами', он бы, возможно, и не откликнулся на чужую беду, но тут его взяло за живое. Он очень внимательно относился к тому, что кто-то мог подумать о нём, будто он ворует чужие мелодии и даже фрагменты. В мире музыкальной гармонии, которая строится всего из семи нот, трудно не повторить чужие находки на фрагментарном уровне. Дунаевский не любил, когда его находки совпадали с чужими открытиями, и просто ненавидел тех, кто пытался воспользоваться чужой находкой, чтобы упрекнуть его в творческой недобросовестности. Он всегда выступал против тех, кто затевал шумные разбирательства, обвиняя композиторов в плагиате. Исаак Осипович говорил близким, что в руках недоброжелателей этот анализ на сходство превращается в сильное, но сомнительное оружие.
А в Доме актёра эту историю обсасывали со всех сторон. Доводов 'за' и 'против' нашли много. Приводили примеры. Ссылались на случай Кабалевского, который, выступая на собрании, где все каялись и обвиняли, якобы сказал: 'Вот, смотри. Берёшь мелодию 'Сердце, тебе не хочется покоя'. А теперь начинаешь её играть, и получается известный мотив американского блюза'. Особенно хорош был запоминающийся рефрен, который правая рука играла, как вальс, — на три четверти, а левая — на две четверти. Вся разница состояла в том, что блюз, популярный в тридцатых, исполняли в си-бемоль мажоре — тональности, одно упоминание о которой наводило страх на среднего пианиста. А рефрен знаменитой песни Богословского 'Шаланды, полные кефали' почти полностью напоминал рефрен популярной песни из гангстерского кинофильма 'Багси Мелоун', который в свою очередь был списан с популярного в Бронксе в тридцатые годы мотивчика.
Одно время композиторы только тем и занимались, что выискивали, из какого классического произведения их коллеги взяли тот или иной фрагмент. Возьмите неаполитанские тангообразные песенки, дайте им другой, более маршевый ритм, и у вас появится песня Мокроусова 'Россия — наша Родина'.
— А Матвей Блантер взял старинный известный вальс и сделал из него 'В лесу прифронтовом', — говорили другие.
— Она так хороша, — обращал внимание Утёсов, — что просто уму непостижимо, как она до сих пор не стала шлягером.
— Только потому, что Блантер не знал ритма! — комментировали третьи.
А как радовались злые языки тому, что у Дзержинского, автора оперы 'Тихий Дон', можно найти фрагменты из Доницетти!
Исаак Осипович работал с поэтом д’Актилем — в миру Анатолием Френкелем. Тот любил выяснять, кто лучше: он или другие авторы-песенники. У него часто появлялись несносные тексты, особенно в 'Золотой долине'. Но были и истинные перлы, которые, в свою очередь, безжалостно перемалывала цензурная мясорубка. Его самые знаменитые слова на музыку Дунаевского 'Мечта прекрасная, ещё неясная, уже зовёт тебя вперёд' заставили поволноваться идеологических начальников. Они предложили д’Актилю вообще убрать рифму, лишь бы только мечта стала ясной: 'мечта прекрасная, как солнце ясная' — и дальше в том же духе.
Когда д’Актиль встречался в Доме актёра за столиком с Исааком Осиповичем, всегда спрашивал:
— Есть у тебя новые мелодии?
— Есть? — переспрашивал, смеясь, Дунаевский. — Да они из меня прут! — и садился к роялю. — Послушай, например, эту джазовую пьеску. Считай меня кем хочешь, если это не начнёт петь вся страна!
Таких историй было много и появлялось всё больше. А когда Исааку Осиповичу вдруг становилось совсем невмоготу, он вспоминал телефон Гаяриной и рука сама набирала номер.
В 1937 году Дунаевским дали квартиру в прекрасном доме на Гороховой улице. Квартиры в нём освобождались весьма радикальным способом благодаря понятию 'враг народа'. Было время, когда на Гороховой никто особенно долго не задерживался. Первоначально этот дом принадлежал работникам плаща и кинжала — чекистам. После первой волны ягодовских чисток, которая началась с ареста секретаря Горького Крючкова, настала очередь ежовских и так далее. Количество аборигенов в доме резко
