'ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ'
Дунаевскому было семнадцать лет, когда матушка-Россия, как змея, сбросила с себя старую кожу и явилась миру в новом, доселе невиданном облике. В облике Красного Дракона.
В Харькове страсти Господни переживали по-особому, индивидуально. Революция наступила как-то незаметно. Из окон музыкального училища, где слушал лекции Исаак, было видно, как показался и исчез всадник на лошади. В разных концах города раздались выстрелы. Для Исаака революция началась, когда он увидел бледное лицо директора гимназии. Кноринг вошёл в класс, посмотрел на своих любимцев и молча вышел. Потом вернулся и, сухо кашлянув, посоветовал ученикам не гулять по вечерам. Уже дома, у Дерковских, Исаак узнал, что в Петрограде была стрельба. Царь отрёкся от престола. Вся власть перешла в руки Временного правительства.
Революцию делали ровесники Дунаевского и даже юноши моложе, чем он. Владимир Короленко, который 1917—1922 годы провёл на Полтавщине, писал, что здесь можно было встретить двенадцатилетнего ученика местного коммерческого училища, записавшегося в Красную гвардию. Об одном таком герое из Полтавы рассказывали, что он пришёл в класс вооружённый, закурил папиросу, вынул револьвер и навёл его на буржуя-учителя. Другой учащийся бросил бомбу под ноги лошади бывшего полтавского помещика. Среди защитников новой власти, как вспоминал Короленко, обнаружилось очень много еврейских юнцов. Их грубость и хамство казались мещанам особенно вызывающими. Русские привыкли видеть перед собой покорного, бесправного еврея, обречённого жить где-нибудь на окраине. А евреи, почувствовав, что большевики их не притесняют, поспешили такую власть поддержать.
Мудрый профессор Наум Шафер, один из крупнейших знатоков творчества композитора, съевший на истории жизни Дунаевского не один пуд соли, говорил: 'Исаак поначалу не принял революцию'. Поначалу не принял. Как приятно для демократов-потомков и как опасно для самого композитора! После революции многие, её не принявшие, сгинули. От Кноринга осталась только одна фотография. Позже, в середине двадцатых годов, он обнаружился весточкой из Франции. Но Исаак не стал ему отвечать, это было опасно: Кноринг считался белогвардейцем.
Впрочем, в 1917 году Кноринг ещё никуда не убегал. Педагог думал, что его знания будут нужны при всяком режиме, и продолжал учить гимназистов и устраивать домашние концерты, на которых Исаак был первой скрипкой. Кумачовый лозунг 'Вся власть Советам' опрокинул старые песни и старые гармонии, которым учили в музыкальном училище. Строгий, классический аккорд стал 'разрешаться' куда-то в сторону, переходя в дребезжащий диссонанс. Всё пошло наперекосяк. Исаак почувствовал себя очень взрослым, будто у него вдруг выросли усы.
Весь мир закрутился в хороводе убийств. Началась война красных и белых. Всё, что было в доме тёплого, стало постепенно исчезать, попадая в лапы дремучих мужиков в солдатских шинелях, что стучали в окна дома и просились на постой всего на одну ночь. Отказать им не смели — у них были ружья. Пропали сначала шубы, потом молоко, потом дрова. Это были приметы времени, это был стиль зимней стужи 1918 года, которая затянулась очень надолго.
Весной в Харькове вдруг зазвучала чужая речь, совсем чужая. Раньше такую Исаак слышал только в гимназии. Это пришли немцы. Украина стала одним большим сдобным пирогом, который все кому не лень пытались поделить. В доме Дерковских поселились два немецких офицера. Это были герр Анхальт и герр Сиблер, которым понравилась уютная Грековская улица. Фанни Яковлевна Дерковская, хозяйка дома, довольно скоро перестала их бояться. Немцы оказались интеллигентными. По вечерам играли на скрипке и простеньком пианино, которое притащили из комнаты отца Дерковского. Немцам нравились Чайковский и душещипательные романсы. Они были законченными лириками, хоть и с пистолетами в руках.
Два приятных офицера были единственными представителями немецкой армии, с которыми довелось лично познакомиться Исааку. Спустя тридцать лет он изменит мнение о них. Наползёт страх взрослого человека, понимающего, с чем он столкнулся. В одном из писем к молоденькой комсомолке, 'смеющейся Людмиле', он напишет: 'Лирики — это великая прослойка человечества. Но… нельзя считать лириком удава, который со вздохом сожаления проглатывает очередного кролика. Я помню, как в 1918 году на Украине, у нас дома, стояли немцы-оккупанты, приглашённые гетманом Скоропадским бороться с 'коммунией'. Герр Анхальт и герр Сиблер вздыхали о своих детях и фрау. Потом ночью наши квартиранты куда-то исчезали в полном вооружении. Наутро они появлялись как ни в чём не бывало и снова принимались за лирику'[
Никто так и не узнал, куда исчезали немцы. Всезнающий Короленко писал в своих дневниках, что когда немцы-кавалерйсты въезжали в 1918 году в Харьков, они кланялись направо и налево встречным жителям. Ситуация изменилась, когда в Киеве убили Германа фон Эйхгорна — фельдмаршала, главнокомандующего оккупационной армией. После этого отношение немцев к населению стало гораздо жёстче.
Впрочем, приход 'европейцев' имел и положительные стороны. 'Стоило прийти немцам, — писал Короленко, — и русские поезда пошли, как следует. Зато какая разница ощущалась на русской территории! Там людей возили в теплушках. Грязь, разбитые окна, давка, безбилетные солдаты, отвратительный беспорядок. И везде шныряют мальчишки-красногвардейцы, мальчишки-евреи, которые приходят, вооружённые бомбами, и взрывают, что угодно. И это вызывает глухое раздражение'. Да уж, милое было время, если взрывы бомб вызывают у писателя только глухое раздражение!
Исаак Дунаевский и Короленко не встречались, хотя жили по соседству. Исаак, конечно, читал в газетах, что рядом с его любимой Лохвицей живёт и вовсю чудачит 'совесть эпохи'. Когда все вокруг голодают, он объявляет о помощи московским детям, и зовёт всех к себе, и устраивает комитеты, и ещё пишет дневники, которые потом будут издавать огромными тиражами.
Немцев сменили гайдамаки, потом им на смену пришли красногвардейцы, немного постояли и снова ушли. Появился гетман, фигура полумифическая — высокий человек с толстыми стёклами очков. Над ним смеялись, хотя он был по-своему благороден и делал всё, чтобы спасти Украину. В конечном счёте гетман вынужден был уехать, как и все остальные последовательно сменявшие друг друга правители, в спальном вагоне на свою новую родину, в Германию, чтобы погибнуть в новую войну от разрыва случайной бомбы.
В Харькове тех лет главной бедой и опасностью для Бориса и Исаака Дунаевских была их собственная фамилия. Очередные власти ищут какого-то борца за свободу, преступника Дунайского. Кто это такой, братья толком не знают, но зато в газетах периодически печатаются сообщения о его розыске. У них уже несколько раз спрашивали, не родственники ли они ему.
Исаака спасала только любовь. Спасала и берегла, заглушая революционные бури бурями сердечными. Где вы все, Женечки и Наденьки Подгорецкие, которым посвящал романсы Исаак Дунаевский? Сгинула, сгинула ваша красота вместе с красотой лилий, сжатых вашими хрупкими ручками. И ничего не осталось. Впрочем, нет — остались мелодекламации 'Твоя любовь', 'Кто хвалится', 'Когда умру', 'Сознаемся, нам пора раздваиваться', 'Каким прелестным делаешь ты стыд'. Эти названия говорят сами за себя. Стройный замок музыкальной гармонии не разрушили красноармейские песни и шальные девичьи голоса, подслушанные летом при купании. Любовь вспыхивала каждый раз, когда Исаак видел красивое девичье лицо. Он не любил хромых и убогих, рябых и толстых — он любил совершенных. Таких он видел на главном городском проспекте — красавиц, за которыми тонкий шлейф воспоминаний тянулся через годы и десятилетия. Дунаевский чувствовал совершенство красоты, звучавшей в его душе гармонической ясной нотой.
После революции музыкальное училище, где учился Исаак, переименовали в консерваторию. Двери те же, дорога к ним та же, те же педагоги и та же зарплата, хоть и 'худевшая' с каждым днём. Но в фасаде что-то изменилось, он стал стройнее и строже. Это теперь консерватория. Исаак — студент консерватории, как хорошо это звучит! Да, ко всем новациям и изменениям — самая главная — рука стала шире. Как-то
