материальном благополучии. А знание людей, с которыми приходилось и приходится сталкиваться, порождает умение лавировать с большими или меньшими потерями вот уже в течение более чем 15 лет среди разных бурь и подводных рифов'.
Мог ли он подумать, что ему выпадет счастье царя Соломона — иметь много женщин и быть всеми ими любимым? Пожалуй, только его первая жена, мимолётная бабочка Мария Павловна, была исключением из этого списка. Сам композитор считал, что его 'сгубили' любовные перипетии. Евгений Исаакович Дунаевский рассказывал: 'В 1944 году, когда Исаак Осипович уже осел в Москве, Зоя Ивановна Пашкова — солистка Краснофлотского Ансамбля песни и пляски, которым руководил Дунаевский, сообщила ему, что ждёт от него ребёнка. В первую минуту, конечно, удивление, неверие, растерянность. Зоя Ивановна была талантливой плясуньей, очень красивой женщиной, к тому же на 24 года моложе Исаака Осиповича. Первоначально он был против (ребёнка). Семья у отца была: я и мама. И бросать её, как и в ситуациях прежних времён, он не собирался. Но поскольку Зоя Ивановна с отцом не согласилась, между ними произошёл разрыв, правда, недолгий'.
Это истинная правда, что он отчаялся. Письма Зои Ивановны той поры достаточно укоряющи. Он мог любить многих женщин, но не мог позволить себе иметь от них детей. Однако же когда это случилось, ему оставалось только возрадоваться. У него родился сын, которого назвали Максимом. Ещё один сын, ещё один наследник его таланта. Своим друзьям по переписке Исаак Осипович сообщал об изменениях в положении примерно в одинаковых выражениях. 'Мой сын уже большой. Художник! Ему 15,5 лет. Но жизнь моя сложна и мучительна. В 1945 году — 15 января — у меня родился второй сын от другой — моей фактической жены. Зовут его Максим. По-латыни 'maximus' значит самый большой. И это действительно одно из самых больших моих мучительных переживаний. Всё это несколько поуспокоилось, но всё это страшно не устроено и раздвоено'.
'В 45-м, когда родился Максим, — продолжает Евгений Исаакович, — отец снова потянулся к Зое Ивановне. Возникла запутанная и морально тяжёлая ситуация. Отец не мог дать своему сыну ни отчества, ни фамилии, поскольку по тогдашнему законодательству это было бы официальным признанием двубрачия. Отцу бы пришлось покинуть меня и маму, что он категорически отвергал. С другой стороны, он не мог допустить, чтобы его второй сын, которого он тоже любил от всей души, был 'безотцовщиной'. И началась полная тревоги, неопределённости и двусмысленности жизнь'.
Теперь ему постоянно приходилось думать не только о своей возлюбленной Зое Пашковой, но и о Максиме. В 1945 году это было нелегко сделать. Он переехал из Ленинграда. Его старая роскошная квартира осталась государству, в неё вселилась балерина Ольга Йордан. Во время войны Исаак Осипович попал в старый дом в Ленинграде только в холодные декабрьские дни 1944 года. 'Приходил в холодную пустую свою квартиру на улицу Дзержинского, подолгу просиживал за чтением чудесных писем. Я оглядывался кругом, видел мрак запустения, и мне мерещились иные дни, иная жизнь, бившая когда-то ключом в теперь унылых, запылённых комнатах… Знаю только, что письма были самым ценным из того, что сохранила мне судьба. Я бережно собрал их…'
Постепенно накапливался список 'обрывов' с прошлым. Обрывалось во многих местах. Надо было начинать жизнь заново. Но 'судьба оказалась ко мне благосклонна', — писал Исаак Осипович своему другу Володе Казаринову, тому самому, который играл капитана с усами в 'Волге-Волге'. 'Трудно было до некоторого времени решить вопрос о выборе местожительства'. Квартиру в середине декабря 1945 года Дунаевскому дал Лазарь Каганович — не лично он, но с его ведома, как куратора всех железнодорожников. Исаак Осипович радовался как ребёнок. Поселили Дунаевского во внешне роскошном доме на нынешнем Кутузовском проспекте, а тогда на Можайском шоссе. Дом был сталинский, внешне дородный, но внутри мелкий, как козий помёт. Три комнаты и кухня — 48 метров. И это после 106 метров в Ленинграде! Одну из комнат превратили в кабинет Исаака Осиповича. Туда он распорядился перетащить рояль и поставить свою знаменитую мебель из красного дерева, в том числе книжный шкаф, заполненный в основном дореволюционными изданиями. Там же установили знаменитые часы с боем, антикварные, не хуже вестминстерских. Через пятнадцать минут они били одну мелодию, через полчаса — другую, а через три четверти — третью. Купил он эти часы в начале тридцатых годов. На них была красивая цепочка, которая потом сменилась верёвочкой, и они всегда были закрыты.
'Московские 48 метров не могли вместить всей моей мебели и всей моей библиотеки. Пришлось часть мебели отправить на дачу под Москвой, а весь кабинет с большей частью библиотеки и всеми моими личными материалами, музыкальными архивами и перепиской поместить в моём служебном кабинете в центральном Доме культуры железнодорожников'. Служебный кабинет — это служебный кабинет. Именно поэтому Исаак Осипович не имел возможности долгое время прикоснуться к тому разделу своих бумаг, где хранилось светлое и радостное прошлое. Но, конечно, весь свой огромный багаж, массу книг, нот, по записочкам собранный архив, переписку чуть ли не со всей страной — всё это, бережно сохранённое, мёртвым грузом лежало в его кабинете в ЦДКЖ — в Центральном доме культуры железнодорожников, которым он по-прежнему руководил.
'Кстати, тепла ещё (в мае 1945 года) нет, и господь, видимо, решил уморить свою паству холодом. Середина мая, а мы в демисезоне, да и то ещё еле-еле. Кстати, о даче, дача выжила, хотя серьёзно попорчена. Требует ремонта. Хотя жить можно. Наша овощная латифундия является серьёзной поддержкой в бюджете. Зина серьёзно увлекается этим делом и собирается расширять хозяйство'. Может, это ей и помогло выжить. Человек по-разному начинает искать себя, когда остаётся одинок. Зинаида Сергеевна это одиночество выплёскивала в садоводчестве. Дарила жизнь всему, что растёт. Посадила в дачном саду 90 плодовых деревьев.
Но если у жены проблемы одни, то у мужа — другие. Не берусь судить сам, но Исаак Осипович говорил, точнее, писал своему другу Казаринову: 'К сожалению, не хватает самого главного. Денег. Беден я стал, дорогой Володя. И от былого могущества остались воспоминания и одни надежды'. Вот это было самое главное. Сразу после войны ему казалось, что он нищий. И это при его-то вере в силу денег! Те благословенные времена, когда Сталин лично ужасался тому, как много получает Дунаевский, минули. Тогда Сталин запрещал отчислять ему композиторские за исполнение песни, а теперь этого не было. Но не было и прежней счастливой способности творить. 'Иссяк Осипович', — шутил Никита Богословский.
Когда много несчастья, счастье всегда где-то рядом. Исаак Осипович снова стал регулярно встречаться с Зоей Ивановной. Но всегда поздно ночью возвращался в свой законный дом, к официальной жене Зинаиде Сергеевне. Бог знает, какая буря чувств поднялась в душе композитора! Но когда-то он сам попросил свою жену, любимую Бобоньку, не разводиться и не просить развод, и поэтому если когда-то у него и скребли на душе кошки, то приходилось терпеть. А на что ещё ему оставалось уповать? Слава богу, с его мамой Розалией Исааковной всё в порядке. После войны она стала ещё более набожной и при случае просила у сына денег на пожертвования в синагогу, где имела собственное место. А о том, что Исаак Осипович знает идиш, не догадывался даже его сын. Память о своих предках Дунаевский хранил глубоко в сердце.
Внешне всё в его жизни было как будто нормально. И внешне ничего не изменилось. Но…
'Мой оптимизм, — писал он, — зиждется на моём творчестве, путь которого изобилует большими успехами, дававшими мне, своего рода, неприкосновенность личности. Эта картина блистательного внешнего величия, при бурной и полной всяческих мук и терзаний, но богатой эмоциями жизни, продолжается и поныне, хотя двойственность и глупость моего бытового здания не может долго и безнаказанно продолжаться без грядущего и неминуемого обвала…. Именно благодаря такой жизни я обладаю почти полнотой той свободы для себя, которая делает мои дела, привычки, потребности, привязанности лишёнными всякого контроля со стороны. При обычных и нормальных путах, связывающих любящих и влюблённых людей, я сохраняю нетронутым свой внутренний мир, которым я безраздельно распоряжаюсь. Даже мой кабинет, эта экстерриториальная зона, находится там, где живёт женщина, перед которой я не подотчётен, и не живёт та женщина, при которой этот кабинет не был бы экстерриториальным'.
Всё так же по вечерам он посещал шумное и легкомысленное место обитания московской богемы — Дом актёра. По-прежнему встречался с друзьями. Его распорядок дня был жуткий. Он занимал столько разных должностей и абсолютно не щадил себя. Часто работал по ночам. Прибавьте к этому курение с детства. Но сын говорит: 'Я помню папу исключительно весёлым. Если он и хандрил, то в основном это было связано с физическими недомоганиями.
