сперва сквозь зубы, потом взахлеб.
Счастья всё это мне не принесло, но было забавно, азартно и порой весело. В одном мои ожидания не оправдались: картину не пустили за рубеж, мечты ездить с нею по белу свету рухнули. Мне фатально не везет с поездками, как будто уже не люди, а боги наложили вето на мои попытки увидеть мир.
(После моего выступления перед зрителями.)
— Здорово вы, Юрий Маркович, выступили, — сказал мне шофер Михаил Гаврилович. — На таком низком уровне, что каждое слово иоиягно было!..
Но куда более важное, чем возня с «Председателем», случилось в нашей бедной семье: Я. С. разбил левосторонний паралич. Маленькое затвердение в уголке рта и легкая нечеткость речи, обнаруженные им самим однажды утром, к исходу дня обернулись кривизной лица, — тромб.
Я не был на высоте в этом испытании. После неудачных попыток поместить Я. С. в седьмое, «кремлевское», отделение Боткинской больницы я запил. Тогда я еще не знал размеров бедствия, Лена скрыла от меня, что это паралич. Я жалел его покривившийся рот, смертельно сострадал этой малости, не ведая о худшем, панически боялся за себя, ни к черту не годного без него, и хотел пережить самое страшное в полузабытьи, полубреду.
Я измучил маму, всех близких, но не обманул судьбу. Когда я уже не мог больше пить и сознание вернулось ко мне, вместо успокоительных слов я услышал правду.
А потом был мучительный визит к Я. С. и новый уход в пьянство, столь же неспасительный, как и первый, и медленное выздоровление — мое. Впрочем, и Я. С. теперь лучше, насколько может быть лучше, когда самое страшное уже случилось. Мы радуемся тому, что он чуть двинул рукой, пошевелил пальцами ноги, сострил, отчетливее произнес слово. Новый источник радости возник в нашем доме.
На днях с дачи в Боткинскую больницу отправили и. Г. Антокольского с тяжелым инфарктом. По дороге лопнула шина, а домкрата у водителя не было. Машина долго стояла на шоссе, припав на лопнувшую шину. и. Г., полуопрокинутый, начал задыхаться.
А накануне он был у нас на Геллином дне рождения[61], но пил только лекарства. Правда, говорят, он все же хватил тайком рюмку коньяку и плясал, бедняжка, в Геллиной комнате, и сердце уже рвалось в старой его груди.
Из несчастий третьего сорта: жуткий распад Салтыкова. Ничего подобного по внезапности и неоправданности человеческого падения я не видел и даже нe предполагал, что подобное возможно. «Председатель» свихнул его слабую душу и куцые мозги, неомытые ни культурой, ни врожденной интеллигентностью, ни образованием. По самоуверенности, глупости, ослиной тупости, копеечному вероломству, дикарской хитрости и ледяному охамлению он мировой уникум. Интересно, к чему всё это приведет? Я, кажется, впервые испытываю чувство ненависти. У меня не было ненависти ни к Орловскому, ни к Цветову, ни к Аркадию Васильеву[62], я понимал неотвратимость велений, двигавших ими, и как?то оправдывал их. Я даже понимал гнуснейшего выжигу и лицемера Борисова[63] и других негодяев, нередко встречавшихся на моем пути. Но Салтыкову нет оправдания, ибо нет реальных мотивов для его метаморфозы. Есть отвратительная неспособность узкой души и темного мозга чуть выйти из своих пределов и оценить здраво происходящее. Впервые зародившаяся во мне ненависть и возводит эту очередную киношную неурядицу в ранг серьезного душевного переживания…
Яростно разлагается начальник охотхозяйства Петр Иванович. Когда?то я видел его мучнисто — розового — ну, прямо купец Калашников, но соблюдающий спортивного режима — во главе большой красивой семьи. Провожали старшего сына в армию. Уже невестилась прекрасная дочь, юная Валькирия, озаряя присутствующих исподлобья взглядом серых тяжелых глаз; жена, равная габаритами и крепостью белых мясов статуе Свободы в Нью — Йорке, подавала дымящиеся блюда. Петр Иванович пил, не пьянея, грустил, не впадая в уныние, был хлебосолен, широк, ярок. Когда?то он сидел по уголовному делу, но легко верилось, что он жертва культа личности.
Я видел его однажды у костра на острове, когда он готовил уху, ловко, в два приема, сдирая с карасей их золотой чешуйчатый наряд. Я слышал его жуткий, леденящий душу вой, когда, подражая волчьему гласу, он заставлял откликаться переярков. «Есть у меня одна страстишка, — говорил он, — волчье племя истреблять». И он почти истребил волков в Клепиковском районе.
Затем он стал охотоведом на вновь открывшейся охотбазе. Интригами, доносами, нашептыванием, подсиживанием он выжил сперва одного, потом другого начальника и сам уселся на трон. При тех начальниках, людях грешных, Петр Иванович отличался безукоризненным, спартанским поведением: был трезв, бескорыстен, суховат, точен, чуть печален, как опальный вельможа. Но вот он стал хозяином клепиковских вод и лесов и сразу развернулся во всю ширь. Он тут же спутался с Раиской, солдаткой, работающей на базе судомойкой. Это молодая, по — деревенски пригожая девка, с красивыми стройными ногами, заветренным, но смазливым лицом. У нее милый мальчонка лет четырех и злая несчастная свекровь, пытавшаяся поначалу бороться с распутством невестки, но потом махнувшая на все рукой.
Петр Иванович живет с ней открыто. Он возненавидел всю нашу компанию за то, что Раиска пила с нами, горланила песни пронзительным, глупым голосом, а потом обнималась в лесу — вполне целомудренно — с Георгием Семеновым.
Жена запретила ему переступать порог дома. Но все же недавно он переступил и заночевал у нее, за что был нещадно бит Раиской на глазах всех егерей и какого?то заезжего мелкого начальника. Сейчас у них снова лад и мир. Раиска науськивает его на егерей, и он злобно их преследует. Конечно, Анатолий Иванович сразу попал в немилость: по его вине пьяная Раиска пошла в рощу с Семеновым. Спасаясь от гнева Петра Ивановича, Анатолий Иванович пытался даже вступить в партию, но ничего из этого не вышло.
И вот что страшно: Каширский, прежний директор, не бесчинствовал так открыто и нагло, как Петр Иванович, не допекал служащих, не нарушал столь шумно заповеди о прелюбодеянии, и всё же его спихнули без особых хлопот. Он не был доносчиком, отсюда его уязвимость. Петр Иванович — доносчик, и потому его голой рукой не возьмешь, он любезен начальству. Кстати, во всех областях жизни, в том числе в литературе, есть такие, поразительно прочные люди, уцелевающие при всех переменах и поворотах, несмотря на все свои пороки и ошибки; это — доносчики, служители «святого дела сыска», теперь я в этом твердо убежден.
В ядовитой атмосфере охотхозяйства мой друг Анатолий Иванович продолжает неуклонно катиться вниз. Теперь, едва завидев меня, он уже прямо с порога орет: «Ну, привез?» — имея в виду водку. Он без спроса затаскивает к нам в комнату егерей, поит их нашей водкой, сует толсто отрезанные куски колбасы, котлеты, — всё это с каким?то даже подчеркнутым нахальством. А когда мы спим, он обшаривает наши рюкзаки, сумки и похищает бутылки. Обставляет он нашу охоту плохо, небрежно, мотор у него вечно неисправен, он запаздывает с выездом, в дождь не торопится снять с номера, ленится поискать угнанную волной утку. Зато деньги он принимает без прежнего благородного ломанья и, вместо смущенного: «Спасибо», холодно бросает: «Ладно!» Ко мне настроен претензионно, хотя я устроил ему неплохой заработок на киносъемках.
Охота все же удалась. За первую зорю я убил трех матерых селезней, а по пути домой в придорожной луже уложил в шестидесяти метрах широконосого.
Совершил прекрасную поездку в уездную Русь. Поехал я туда только потому, что Уваров, сам уездный человек, спутал расстояния, он уверял, что всего?то нам пути семьдесят километров, а оказалось все двести. И это только машиной от Москвы от Бежецка, потом мы еще по реке плыли километров сорок, если не больше. Развращенный бюрократической, со всеми удобствами, мещерской охотой, я бы не отважился на такое путешествие, если бы заранее представлял его масштабы.
Мы отправились в путь светлым пасхальным утром, и от Москвы до Бежецка не встретили ни одного трезвого человека. Шоферы, колхозники, лесники, какие?то военные люди — все, кого мы расспрашивали о дороге, были мертвецки пьяны.
В Бежецке, при самом въезде в город, охотников поджидала на водополье моторная лодка, рассчитанная на семь человек, а нас набралось вдвое больше. Все ринулись в лодку, едва ее не потопив прямо у причала, и моторист наотрез отказался везти нас. На край он брал восьмерых, что при сильном
