Бемби, и слова из трех букв, написанных калом на двери дачи, до снежной Фудзи, ставшей поперек неба, — дистанция огромного размера!..
Продолжаю учиться самостоятельно писать, какие?то сдвиги несомненно есть. Будущий год должен стать годом окончательного овладения ремеслом. Смешно, что это пишет писатель, считающийся «маститым».
Минувший год дал «Девочку и эхо»[67] — под карзубую мою Витьку разные серьезные люди ездили за границу за призами и дипломами, посредственную «Погоню»[68] и странный, печальный неуспех «Чистых прудов»[69]. Дал две книги, несколько публикаций в «Литературной России», «Огоньке», «Искусстве кино».
Не вел же я записей не столько от лени душевной, занятости и опустошенности, которой награждает слишком энергичная кинодеятельность, сколько из страха фиксировать на бумаге свою душевную жизнь, уж больно она безобразна, мрачна и тягостна. Страх смерти, страх за близких, оскорбленность, недовольство собой отвращали меня от дневника. Надо пересилить это в себе и вновь стать внимательным к своему дню и окружающему, к снегу и деревьям. И не надо бояться терять дни в чтении, думах, прогулках, рыбалке, охоте… Мне надо всерьез оздоровить отравленный кино — халтурой организм.
Я справился с теми задачами, которые себе ставил в плане литературной учебы. Но год можно считать прожитым не зря, если он принесет хотя бы три — четыре настоящих, полноценных русских рассказа. Это и будет моей ближайшей целью.
Прощай, 1966–й год, ты был достаточно страшен, но не исключено, что я вспомню о тебе как о счастливой поре своей жизни.
1967
В какой?то мере новогоднее пророчество уже сбылось. Первые месяцы 67–го года принесли мне долгую, противную болезнь, спазмы, пьянство, потерю писательского зуда, непрестанную тоску.
Живу страшновато. Жалкая и стыдная болезнь держит меня в состоянии если не униженности, то во всяком случае пришибленности. Это ужасно, когда к давлению времени прибавляется давление скверного недуга. Я нахожусь сейчас в состоянии какой?то душевной инвалидности. Из?за того что у меня всё время что?то мелко побаливает, и я боюсь увеличения этой боли и всех последствий, из?за того что я трушу хирургического вмешательства и всё откладываю решение, из?за вечной возни с мазями — раньше светлыми и немаркими, а теперь черными, грязными, — я стал убог в собственных глазах. У меня не осталось даже тех жалких, глупых гусарских мечтаний, что придавали мне бодрости в прежнее время.
А в доме плохо; здесь окончательно воцарились старость, болезни, глухота, душевное и физическое бессилие.
Корябание пером еще доставляет радость, но если и это уйдет, тогда конец. Надо, надо держаться за слово, как за спасательный круг, иного ничего не осталось. Идеи, мысли — чепуха; реальны лишь слова, их порядок, рождающий жизнь. Недаром же из всей беллетристики я могу перечитывать лишь Бунина. В подавляющем большинстве своих вещей он меня ничему не учит, ни в чем не убеждает, не обращает в свою веру, — да у него и нет ее, — а просто дает дышать сеном, травой, женщиной, видеть звезды, тучи, деревья, бедных одиноких людей. Это серьезно, всё остальное — подёнки, лакейство перед временем и его «проблемами», назавтра уже пе стоящими и копейки. Так, из раздражения можно поиграть в идейки, но литература всерьез — эго радостный плач о прекрасном и горестном мире, который так скоро приходится покинуть.
Мне трудно возвращаться к дневнику, как к брошенной любовнице. Чувствуется, что всё равно толку не будет. И всё же надо. Нельзя быть таким трусливым и бояться разговора с собой. Доколе же прятаться от себя в заграничные рассказики, — наверное, тем они и раздражают Як. Сем.
До сих пор хожу на лыжах. Солнце сегодня стало луп и за быстро бегущими облаками: идеально круглым, изжелта зеленым, блестящим, но не ослепительным диском. Затем начался снегопад. Снежинки сыпались густо, по вяло — большие, влажные, подтаивающие на лету. Потом вдруг как?то ни к месту ударил жесткий, холодный ветер. Снежинки под сушились и стали больно жалить лицо.
Под деревьями утром снег был мокрым и напоминал постный сахар, меня это почему?то всегда радует. Быть может, оттого, что в детстве я обожал постный сахар. Не столько за вкус, сколько за то, что я покупал его на собственные деньги от продажи краденных па винном складе бутылок. С ветвей обтаивал снег, и сугробы были словно в оспенных знаках. Лыжня была твердой, как камень, и давала неприятно жест кое скольжение. На полях тошнотворно запахли химикалии
Я не «отстоял весны». Пропала охота, рыбалка — всё Вместо этого — адские боли, раствор борной, оксикорт, при мочки, подофиллин, температура, неквалифицированны; врачи. Сейчас середина мая, по уродливое бытие мое продол жается. Каждое утро и каждый вечер трачу на унизительную возню со своей хворобой. Как мне всё надоело!.. Последние дни хоть в лес начал выползать, но до чего ж тяжело, натужно. Были спазмы: сердечные и мозговые. Даже давление, кото рым я так гордился, начало скакать, и благостный геморрой уж не обеспечивает его стабильности. В хорошем физическом состоянии продвигаюсь я к пятидесятилетию. Боюсь, как бы этот промежуточный финиш не стал окончательным. Я опять безобразно растолстел и меня мучит изжога. Почти не пю. но и бокал вина, рюмка коньяку действуют на меня убийственно. Болит башка по утрам — это тоже новость, — изжогу не погасить никакой содой, вялость томит тело и неохота работать. По — настоящему, надо было бы поехать в какой?нибудь санаторий, но на это у меня тоже нет сил.
Утренний разлад усугубляется мучительным, скандальным и всё равно жалким уходом Нины. Она беременна, работать не может, ей в замену нашли какую?то хорошенькую блатную, которая тоже не может работать, но по причине блядства и алкоголизма. Каждый вечер она удирает в деревню к сестре и там напивается. Утром тушит пожар нутра нашими соками. Когда Нина покидала дачу, где прожила восемь лет, все плакали, кроме меня. Я. С., рыдая, протягивал ей одной рукой деньги, другой — немощной — тянулся за распиской. Нина ушла на жизнь темную и страшную. Толя — альфонс-алкоголик — ей не поддержка, Толина семья ее не принимает, прописка кончилась. Жалко ее, но что поделать?..
После мучительно жаркого дня, проведенного в Москве, в поту и в мыле, с почти замершим от жары сердцем, вдруг почувствовал сейчас, как из распахнутого окна, из неприметно наставшей темноты, резко и прекрасно повеяло, а затем ударило блаженной прохладой, вмиг остудившей тело, оживившей сердце, омывшей мозг. Вдалеке чуть слышно пророкотал гром. Ночью будет гроза, и я жду ее, как счастья.
Сегодня в шесть утра пошел в лес. Совершил тот же круговой маршрут, что и накануне, но в обратную сторону: от высоковольтной к водокачке. Погода была хмурая, изредка падали крупные одинокие капли, синие просветы появились, лишь когда я подходил к дому. Но было тепло, а часов с восьми даже жарко, и я шел, расстегнувшись до пупа. Видел отдыхающее после утренней дойки стадо. Оно лежало в сумрачном березняке неправдоподобно, даже пугающе тихое; овцы прижимались к коровам, продолжавшим и в дреме пережевывать свою жвачку. Настух варил кулеш возле ручья, протекающего по дну балки. Вкусный дым просачивался сквозь орешник, и я сперва увидел этот дым, а много спустя обнаружил мудрое, доброе стадо. Поодаль бродил расседланный конь и пощипывал траву.
Пели соловьи, но третьим составом, ученики, что ли? Настоящего боя у них не получалось. И всё равно прекрасно, как и другие, по — прежнему неведомые мне голоса.
В этой записи нет ничего, кроме предостережения: посмей только, сукин сын, утверждать, что ты не бывал счастлив в эту сумрачную пору своей жизни!
Я шел лугами, старым, густейшим и высоченнейшим клеверищем и промок почти до пояса. До июня почти неделя, а уж всё расцвело на диво, листва деревьев приобрела зрелый летний вид, и подберезовики
