>тут сработало: телеграмма или чье?то заступничество. Всё, что связапо с зарубежными поездками, окружено такой непроницаемой тьмой, перед которой тайны мадридского двора — детская забава. Но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь, даже в частной беседе, усомнился в справедливости этого обычая, напротив, все, в том числе и потерпевшие, делают значительные, понимающие лица, мол, это дела такой государственной важности, что не нам, с чашим жалким умишком пытаться их постигнуть. Да, судьба родины зависит от того поедет или не поедет какой?нибудь засранец в туристическую поездку. И конечно, такое может решить в молчании ночи тайпой лишь некий засекреченный ареопаг. А кто им дал право это решать? Какое их собачье дело, куда человек поедет за свои деньги? Зачем эти вонючие тайны? Но уж коль вы присвоили себе право распоряжаться передвижением чело века в пространстве, так делайте это открыто, чтобы он мог в случае необходимости опровергнуть лживый донос, из?за которого вы отказываете ему в поездке. Но доносам верят безоговорочно, в особенности анонимным. И как же бывают поражены и оскорблены в своих гражданских и человеческих чувствах эти номенклатурные недоноски, когда сами оказываются жертвой доноса. А такое бывает, хоть и крайне редко.
Так, неизвестно почему, мне сперва отказали, а потом пустили, я и прибыл в Рим в составе спецгруппы. Это нечто для меня новое. Спецгруппа делится на две подгруппы. Главная едет за казенный счет дискутировать с итальянскими кинематографистами, побочная за свой счет — подбадривать первых криками: «Молодцы! Молодцы», как на хоккее, а по окончании дискуссии совершит поездку по стране, в то время как казеннокоштные, разбив итальянцев, возвратятся в Москву. Забегая вперед, скажу: не разбили они итальянцев, осрамились, обгадились малоумки, умеющие только разводить трехкопеечную демагогию с трибуны Дома кино. А там были головы: Уго Пирро, Росселлини, Дзаваттини и др. По правде говоря, я толком не понял, что было причиной сборища. Похоже, Венецианский фестиваль. Мы участвуем в официальном, а передовые итальянские кинематографисты, в основном коммунисты (в Италии все коммунисты, даже папа), создали свой, прогрессивный контрфестиваль. Мы что?то им стыдливо дали туда, но, видать, еще большее дерьмо, чем на главный фестиваль, вот они и недовольны. Но, как и обычно бывает, причина спора вскоре потонула в частных разногласиях. Сыр — бор загорелся вокруг превосходного фильма Бертолуччи «Последнее танго в Париже», еще не вышедшего на широкий экран. Наши не только из ханжества, но и от искренней тупости третировали этот фильм как порнографию, итальянцы же считают его — совершенно справедливо — шедевром. У них из?за фильма идет ожесточенная идеологическая и даже политическая борьба, и мы, как положено, оказались в одном лагере с церковниками, буржуазными ханжами и охранителями. Это сводит с ума итальянцев, они до сих пор не могут понять, насколько мы консервативны, а в искусстве — так и реакционны.
После высокомерно — глупого выступления вконец исподличавшегося Юренева[100], — а ведь был почти человеком! — Уго Пирро воскликнул: «Бедняга Караганов[101], если у него такие теоретики!» и в два счета оставил от Юренева мокрое место. На другой день в автобусе выяснилось, что многомудрый Сергей Герасимов понятия не имеет о содержании «Последнего танго в Париже». Он думал, что весь смысл фильма в эпатаже. Не слишком утруждая себя умственно, я все?таки решил немного просветить первого умника советской кинематографии. Да нет, говорю, это фильм на вечную тему: Мужчина и женщина. О том, как хрупко мужское достоинство, и как легко его может растоптать любое ничтожество в юбке. О бессилии настоящей любви и т. д. в том же роде.
Каково же было мое изумление, равно и слышавшей наш разговор в автобусе Сони Карагановой, когда, получив слово на диспуте и потирая по обыкновению ладонью плешь, Герасимов начал самоуверенным и снисходительным тоном: «Вы не думайте, что мы не понимаем вашего фильма. Он на вечную тему: мужчина и женщина. О том, как легко растоптать мужское достоинство»… и т. д., слово в слово всё, что я говорил ему по пути. Оказывается, его не устраивает лишь некоторый перебор натурализма да банальная концовка: «Это похоже на танцы апашей — Клер убивает Жако». Позже в Москве, в Доме кино, отчитываясь перед кинематографической общественностью о поездке в Рим и победной дискуссии с итальянцами, он последними словами крыл «порнографический, бездарный фильм Бертолуччи, призванный лишь щекотать нервы буржуа». Никаких «вечных тем» — это годилось для итальянцев, а своим надо «со всей прямотой». Вот такие пироги!
Но плевать на них на всех. Были Рим, Ассизи, Перуджа, Флоренция, Сиена, были, и не отнять у меня розовую башню Джотто, картон Леонардо, Микеланджеловых рабов (думается, из них хитрым карликом выскочил Эрнст), фресок Пинтуриккьо, Сиенский собор с площадью — ракушкой, Тиволи с фонтанами и куртинами, Колизей в сумерках… И снова, не с гневом даже, а с удивлением думаю: кто дал право Ильину и прочей сволочи лишать меня всего этого? А ведь чуть было не лишили. Спекулянтов, барахольщиков, которых не увести с флорентийского рынка, пустили без звука, равнодушных невежд и охламонов, не слышавших даже имени Джотто, пустили без звука, а меня опять пытались выбросить. И все?таки я был там! Безоружный и безвредный: ни связей, ни положения, ни чинов, ни наград, равно не умеющий ни скандалить, ни присмыкаться, непричастный святому делу сыска, я, все?таки был там. И как?никак это тридцатая страна на моем счету. Сейчас на очереди Испания, Австралия, Южная Америка. Кто знает, может быть, я пробьюсь и туда. Я хорошо подхожу к своему 53–летию: Италия, двухтомник, книга об Африке, встреча с Куросавой. И все близкие живы и сегодня все здоровы. Слава Богу!..
Недавно вернулся из Чехословакии. Опять была Прага, беспутный Иржи, татарский бифштекс, много пива, Карловы Вары с утомительным водопоем, процедурами, диетой, повышенным давлением, рваной и азартной работой, мучительным подсчетом оставшихся дней, короткий пражский отдых и воз вращение домой. Новое то, что уже опять хочется в Карловы Вары. Странная штука: всё, что мне невыносимо осточертело, сейчас кажется светлым раем. Может, оттого, что там я делаю хоть что?то полезное — для себя, а здесь саморазрушаюсь? А главное, я всегда там хорошо и продуктивно работал, не дергался, не ждал неприятностей, нервы отдыхали. Я, небось, и представить себе не могу, каким нервным перерасходом оплачиваю я эту жизнь.
Опять лес. Елочки опутаны грязной ватой ольховых сережек. И вся трава в этой сорной вате, так много ее никогда не было.
На листьях ольхи словно мелкие красные бородавки.
Васильки в молодой зеленой ржи, которая издали кажется сплошь синей.
Пропали чибисы, которые из года в год прилетали на болотце перед березняком. Много дроздов, дятлов, диких скворцов, сорок, трясогузок, ласточек и горлинок. Впервые видел в нашем лесу щеглов. Прибавилось чижей; какой чудный, ручной чижуля был у меня в детстве!
Видел посреди поляны лосенка. Наблюдал его долго — долго, а он меня. Потом он ушел в лес, но не скрылся, а продолжал смотреть на меня из?за куста боярышника. Похоже, я ему понравился. Он мне — тоже.
Дети, играющие в лесу, пристают:
— Дядя, покажите, как вы бегаете.
— Дядя, вы на рыбалку или просто так?
— Дядя, это на вас такие штанишки?
Причина — шорты, все еще непривычные для моих соотечественников, не только юных, но и старых. Увидев меня от своей будки, вахтерша дома отдыха строителей заорала:
— Ишь срамотища! Старый мужик, а бесстыжий! Чего задницу заголил?
Надо сказать, что шорты у меня длинноваты. Сама же сидит в куцем сарафанчике, и страшная, необъятная грудь выпирает даже из подмышечных разрезов, а толстые вены просматриваются не только на икрах, но и на ляжках. Но считается, что она одета прилично. Правда, в добрые сталинские времена на Крымском побережье женщинам в сарафанах не позволяли даже в волейбол играть. На редкость чистое и целомудренное было время. Сейчас куда свободней, но до шортов мы еще не дошли. Крепко сидит татарщина в русской душе.
Сегодня был странный гром в низком, сером, сплошь заволоченном тучами небе. Как могли возникать сухие электрические разряды в свисающих чуть не до самой земли влажных серых шмотьях? Но ведь за этой наволочю было небо — голубое и просторное, и там сшибались тучи, творя огонь и гром. То была гроза в верхнем ярусе неба.
