этим, затерявшимся во времени многокомнатным плотам понимаешь, какой прекрасной была Москва и совсем другой, нежели сейчас.
— Ты представляешь, на этом сундуке сидел Барышников?
— На этом?
— Да, посиди теперь ты на нем… Ну как?
— Как, как обычно, как у бабушки.
— Анварик, давай я тебе картошки приготовлю, как ты любишь.
— Не надо! Она у тебя сладкая, как будто ты сперму туда подкладываешь.
Он готовил и пришептывал: «Та-ак, не курица, а балерина настоящая. Чайник сюда… В этой кастрюльке, наверное… Только у нас такие упаковки делают — ничего не откроешь! Куда я соль положил? Поссоримся — опять соль просыпал!»
Окна были занавешены плотными синими шторами, и не видно дня, казалось, что само время остановилось здесь, на этом буфете, похожем на собор, на этих лампах из подъезда Зимнего дворца, только странно смотрелся в этом будуаре ноутбук, раскрытый на массивном столе, музыкальный центр, тонкие провода, радиотелефон. В углу огромная и высокая деревянная кровать, такая, что нужна подставка, чтобы забираться. Да, вон она под кроватью… бархат. И странный, совсем не старушечий запах, а запах молоденькой французской женщины, которая уже давно умерла, но ее тонкий, горький аромат все еще жив в этом янтарно застывшем кубе воздуха.
Он приготовил курицу с рисом и зеленым горошком, эту вечную еду гомосексуалистов. Мы выпили тяжелого массандровского «Кагора». Он сидел, дышал в свой кулачок и соображал, что мне еще сказать в дорогу. В этот немецкий шкафчик «Schneider» я всунул кассету, которую взял с собой в Щелыково. И сразу же запела и ударила мне по сердцу Мари Лафоре.
«Вьен-вьен, приходи, приходи».
— Так вьенн или бьян? — начал он и осекся.
— Как нежно и как страстно она поет это. Так никто и никогда из наших не споет! Что с ней случилось, что она так поет?! Кажется, что она даже матерится, вот, слышишь — сейчас она скажет, как пьяная: ой, бля-а!
И я отворачивал от него свое лицо, и сердце выпукло чувствовалось в груди.
Мы так быстро выпили вино, что на стенках бутылки еще осталась эта маслянистая прозрачная пленка.
— Может, не пойдешь меня провожать?
— Ты что, Анвар, ты за кого меня принимаешь? И провожу, и встречу, как положено.
— Я же в пять утра приезжаю.
— На вокзале переночую… Ты что-то хотел сказать?
Нас сморило тяжелой усталостью. И мы решили немного поспать до поезда на этой высокой кровати. Он протянул руку и завел будильник. Я чувствовал его робкое желание, и здесь оно не отталкивало меня. На метро «Аэропорт», в старинной квартире еврейской балерины я стукал его об тяжелый щит кровати, с вырезанной звериной мордой. Он сдерживал стоны, стонал, матерился и закрывал макушку локтями. И когда я с наслаждением кончил в него, выгнулся и поднял голову, я ударился о глаза двух святых, которые в упор смотрели на меня из осиянно-мрачной толпы икон в углу над кроватью.
Я знал, что сегодня делаю это в последний раз. В ужасе он натягивал одеяло на голову, прятался, чтобы не видеть.
Обнял его рукой, он прижался ко мне своим маленьким тельцем, положил на плечо голову, и все отдалялось: уплывали плотные синие шторы, стиснувшие солнечную щель, подслеповатый ноутбук, молчаливый шкафчик «Schneider», автомобильная фара будильника, всё, и мы сами, обнявшиеся с ним на этой кровати, отдалялись в нежном покое от напряжения прошедших дней, от наших ссор, от чужих людей, которых тоже жалко. Никогда еще и ни с кем я не спал так невыразимо сладко. Ни с мамой, ни с Аселькой. Так, наверное, можно спать, только когда что-то безвозвратно кончается в твоей жизни и над головой висит тяжелая и страшная проблема, когда сон как передышка и спасение, когда легче умереть, чем проснуться и все заново вспомнить.
семнадцать
Ту-дут-ту-дут
Ту-дут-ту-дут
Ту-дут-ту-дут
Ту-дут-ту-дут
Казалось, что поезд идет наискосок.
— А вот, да, познакомьтесь, это Евгений, — вкрадчиво сказал Бахтияров. — Он будет играть Анвара.
Евгению не сиделось на месте, он хватался за поручни, висел на них, садился на шпагат меж скамеек.
— Я такой весь пластичный.
И я изо всех сил сжал лицо, чтобы не выдать, как сильно он был не похож на Анвара.
Они все, даже взрослые мужчины, были такие слабые и пугливые, что я сам себе на удивление начал играть роль какого-то кавказского бандита, даже акцент появился, по-моему, и как будто бы руки стали мосластее.
Крупная женщина что-то крикнула малышу, а потом вернулась к разговору и громко, открыто захохотала.
Меня поселили с актером.
— А ты где служишь?
— Да-а, нигде не служу, — усмехнулся я. — Я не актер.
— А я думал, актер, — вяло говорил он. — На актера похож. Тогда ты молодой автор.
— Точно.
— Я, наверное, в твоей пьесе буду играть, — он посмотрел на меня. — Только не говори, что там есть «голубые» и наркоманы, — он так был уверен в этом, что я засмеялся.
— И «голубые» и наркоманы, — кивал я головой. — Как ты угадал.
Он смутился. Игорь, Водолей по гороскопу, похож на наркомана и Джона Малковича. Очень обаятельная улыбка, улыбка красивой, умной женщины.
— Здесь охерительный самогон, Анвар.
Слышен топот ног бегущего человека. Щелканье замка. На пороге Суходол, раскрасневшийся, глаза его весело блестят. Одной рукой поправляет съезжающую шапку, другой еле держит пакеты, один из которых уже валится. Он приседает, пакет падает на пол, из него выкатываются груши.
Суходол. Все-таки донес! Я так спешил, думаю, будет гореть свет на даче или нет?
Анвар. Ну вот видишь, я дома.
Суходол (прижимаясь к Анвару). Анварик, солнце мое, как хорошо, что ты дома!
— Ослепительная, как солнце ночь… нет, я это не смогу!
