полечу с ними снова.
Одно еще только впечатление. Когда мы летели над озером, на большой высоте, то было несколько моментов, когда не вырывался с шумом огонь, пилоты не связывались ни с кем по рации, никто не делился впечатлениями, то есть когда было тихо: тогда было абсолютно тихо! Я впервые «слышал» такую тишину. На такой высоте (метров семьсот) это было отчасти пугающим, но более того — завораживающим.
ВСЕ-ТАКИ СЕВЕР
Я хочу наконец признаться в любви к Северу. Сколько лет я уговаривал себя, что Юг лучше! Там светит солнце, там веселые люди, там жизнь бьет ключом. Все это и вправду чудесно. Но когда после полутора лет жизни на Райхенау, по дороге домой, серым осенним днем я оказался на обращенной к Швеции оконечности Дании и увидел море, я узнал его — наше, северное, и, как одержимый, залепетал: «Море! Море!»
Через полчаса я был в Швеции, которая тогда была для меня незнакомой страной, но где я очень быстро почувствовал себя как дома. Конечно, это чувство не лишено обманчивости. Прилетев впервые в Аэропорт Кеннеди, я ощущал себя дома на американской земле с той самой минуты, как рослый негр вернул мне мой паспорт. Ведь что такое «дома»? Это где вы рассчитываете на доброжелательное и уважительное к себе отношение и не ждете никаких подвохов. Но все же то чувство, с которым я ехал по Швеции, было совершенно особым. Честно сказать, я не знаю, что такого особенно хорошего в Швеции, но с тех пор эта страна мне бесконечно мила, я готов по ней ездить сколько угодно. Да и проехал ее всю — и вдоль и поперек. Я знаю и юг, который, казалось бы, неотличим от Средней Европы, и самый дальний север с его инопланетным пейзажем. Я был на берегах обоих огромных озер, Венерн и Веттерн, видел живописные шхеры — как бы скромные фьорды Ботнического залива, заезжал на загадочные поля для гольфа, провожал взглядом лосей на лесных дорогах, любовался водопадами, спускался на плотах, видел сотни сельских домов, совсем не отличающихся цветовым разнообразием или богатством архитектурных решений и тем не менее никогда не надоедающих, которым очень идет украшение в виде национального шведского флага. Стокгольм пленил меня сразу, и особенно после шести дней, однажды проведенных там в августе. Я видел Гетеборг, где много воды, трамваев и пестрой публики, и Упсалу с ее величественным местом упокоения великих людей, и Лунд с его достойнейшим готическим собором и университетским кампусом, напоминающим британо-американские. Я удивлялся пальмам в Треллеборге, гулял летним вечером по Истаду и холодным осенним утром по Оскарсхамну, жил неделю в небольшом северном городе Умео. И всякий раз у меня оставалось трудноизъяснимое чрезвычайно приятное впечатление от этой страны.
Я бы сказал, если б верил таким заявлениям, что Швеции присущ разумный жизненный ритм. В шведских кафе где надо — оживленно, где надо — тихо. Так же и в магазинах. В Европе повсюду приятно остановиться у заправки, но в Швеции особенно. В придорожных ресторанчиках хорошо готовят, и вы понимаете там, насколько любезность и расторопность приятней услужливости.
А впрочем, почему бы жизненному ритму в Швеции не быть разумным? Одни народы живут преимущественно для себя, другие — преимущественно для начальства. Шведы явно принадлежат к числу первых. Зачем же им делать свою жизнь нелепой?
Глядя из Южной Германии, Севером предстает все побережье Балтийского моря, Гамбург и Любек — точно так же, как Хельсинки и Петербург. Внутри этого единства следует все же обособить две части — остзейскую и собственно север. Пляжи близ Ростока, в сущности, неотличимы от пляжей Прибалтики, и все они обращены к открытому морю. Берега Ботнического залива часто заболочены, песчаные пляжи редки и не слишком широки. Во многих местах глубокие бухты и множество крошечных островков. Сходная картина на северной стороне Финского залива. Глубокие бухты попадаются и к югу от Стокгольма, укрепленные на северный лад благородной скальной породой. Невская губа расположилась где-то посередине. За Нарвой начинается остзейская Балтика, у Приморска и Выборга — северная.
Как ни странно, на север ради севера я отправился лишь однажды. У меня был повод провести неделю в Умео, и оттуда я двинулся дальше, чтобы пересечь полярный круг, увидеть незаходящее полярное солнце и, если повезет, попасть в Норвегию. Первое, как вы знаете, я осуществил, вместо полярного солнца я видел полярный дождь, по Норвегии я прокатился — но не потому, что мне повезло.
Я собирался попросить транзитную визу на границе, хотя и не очень надеялся на то, что мне ее дадут. Переночевав у горного озера, среди черных сопок, на которых ничто не растет, скорее уже на Луне, нежели в Евросоюзе, я приехал к границе полшестого утра. С норвежской стороны меня приветствовала пара северных оленей, явно приглашая посетить их страну. Что же касается пограничников, то из объявления следовало, что они приезжают на заставу два раза в неделю на короткое время. Мне не было лень ехать назад по той же дороге, но как я мог отказаться оттого, чтобы побывать в Норвегии?
Восемь часов и триста километров, фьорды и горные водопады, и просто прелесть новой страны… Но я уже говорил о Норвегии.
Я сразу же чуть не выдал себя с головой. На заправке спросил о дороге, и мне объяснили — сюда на трассу, а сюда — к натовской базе. Я очень кстати поспешил заверить, что к натовским базам не испытываю ни малейшего интереса. Но все обошлось. В середине дня я свернул на Е 8, которая привела меня в Финляндию. Пограничной заставы там не оказалось, а вот сочетание заснеженных гор, озера, тишины и просторной равнины делает эту окраинную область Финляндии одним из самых зрелищных мест в Европе.
Неторопливо поехал по Лапландии. Машин было мало, но олени вели себя как равноправные участники движения — чем они хуже велосипедистов!
Дорога сотни километров идет вдоль шведской границы. Загадочным образом то и дело повторяется один и тот же указатель: Ruotsi. Ах да! Поднепровские славяне пригласили шведов-варягов, которые тогда назывались русскими. И получилось неплохо. Даже до Царьграда дошли, и договор заключили «межю Русью и Грекы» в 912 году от Р. Х.: «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегелдъ, Фарлоф, Веремуд, Рулавъ, Гуды, Руалдъ, Карнъ, Фрелавъ» — и еще несколько имен в таком же духе. В той мере, в какой наша история началась в Киеве, она началась со шведов!
Да мы вообще в гораздо большей степени европейцы, чем обычно предполагаем.
На родовых гербах русских дворян можно видеть изображения китов, кораблей, кардинальских шапок; встречаются — как, например, у Лермонтовых — латинские девизы. Предки Паниных приехали из Италии, Головиных — из Греции, Николевых, Глебовых и Ладыженских — из Франции, Воронцовых — из Пруссии. Пушкин в наброске автобиографии пишет: «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши… выехавшего в Россию во время княжества Св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы». Предком Бестужевых и Бестужевых-Рюминых был некий благородный Бест, родом из Кентского графства. Сумароковы происходят из Швеции. Потомком шведа был и знаменитый генералиссимус, сообщивший о расстоянии до Луны и оставивший немало достопамятных изречений. Романовы отпочковались от Кошкиных, тогда как сам Федор Кошка был потомком Андрея Ивановича Кобылы, переселившегося из «прусские земли» при Иване Калите. А вот Собакины прибыли к нам то ли из Дании, то ли из Литвы.
Так вот и доехал в приятных размышлениях до Ботнического залива и дальше поехал вдоль берега. Небольшие шведские и финские города в прошлом часто горели. Раума уцелела. Там можно увидеть, как выглядел в начале девятнадцатого века деревянный город в западных пределах Российской империи. Мне понравилось, как он выглядел.
ЕВРОПЕЙСКОЕ ЧУДО
Я вам рассказывал, как познакомился с Дэвидом Констаном на трамвайной остановке в Бостоне. Так вот, книга, которая была тогда со мной, называлась «Европейское чудо». Она написана Эриком Джоунзом. Джоунз — историк-экономист. Он пытался ответить на вопрос о том, что позволило Европе намного
