признавались: «Война нас сильно попортила. Пить водку научила…» А ведь это верно. В деревнях родной моей Симбирской губернии до войны пили мало: на праздники, по воскресеньям (да и то не каждое). Употребляли чаще всего брагу, настоянную на красной смородине, реже – водку. А самогон, его у нас называли «перегонка», гнали либо уж на совсем большой праздник, либо пьяницы, которых в деревне можно было пересчитать по пальцам. Почему так? Традиции, воспитание и, конечно, привычка к труду. Пьяницу-сына нещадно шпыняла вся семья, жена, издевались соседи. А когда начинали вспахивать, засевать огромные огороды, шли на колхозный покос, себе для скотинки участки косили да работали на уборке, всем было наплевать, с похмелья ты или нет. Хоть падай, а работай. Или сбегай из села. Ищи городского счастья, где тебя никто не ждет.
Мои земляки трезво видели сильные и слабые стороны колхозов и советской власти. Конечно, к колхозам из-за нищей оплаты, уравниловки, почти крепостной зависимости от местных властей относились в основном отрицательно. Но и признавали, что от голода никто не помирал. Даже в самые неурожайные годы люди знали, что умереть им не дадут. Я не беру коллективизацию, тупое раскулачивание, о котором мало что знал, а вспоминаю период, когда в тринадцать-шестнадцать лет что-то уже соображал, то бишь в тридцать восьмом – сорок первом годах.
Многие в селе охотно читали газеты. Пусть урезанные цензурой, как вся тогдашняя печать, порой просто брехливая, но все же окошко в большой мир, где руководит страной великий Сталин, на Кубани собираются сказочные урожаи, а япошкам на Халхин-Голе так намылили шею, что удирали без оглядки.
Кому-то покажется сусальной такая картина. На ступеньках сидит мой отец Александр Афанасьевич и читает вслух газету, а вокруг пять-шесть человек соседей слушают, обсуждают. Кстати, отца за грамотность и авторитет среди сельчан назначали (или избирали) раза два председателем сельсовета. Он привил мне и старшему брату Федору, проработавшему после войны много лет начальником почты, любовь к чтению. В пятидесятых годах, проходя службу на Дальнем Востоке, мы с офицерами обсуждали роман Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Многие под влиянием прошедшей войны воспринимали гиперболоид как реальное, мощное оружие, возможно, где-то применявшееся.
Я любил приключенческие, военные книги с детства. Жюль Верна, Луи Буссенара с его бессмертным «Капитаном Сорви-голова», Аркадия Гайдара. А мой брат Федор с женой, преподавательницей русского языка и литературы, собрали после войны целую библиотеку журнала «Роман-газета», которую перечитали многие друзья и соседи.
Мой дед, Афанасий Александрович Першанин, великолепно вырезал из дерева. Годов до семидесятых сохранилась метровая, тщательно вырезанная из липы, покрытая лаком фигура Степана Разина с орлом в поднятой руке. Одно крыло у орла отломилось, и статуя пошла трещинами, но работа была мастерская.
Война пришла, как и для большинства наших людей, неожиданно. После недавнего сообщения ТАСС о том, что у нас с Германией мир и дружба, в первые часы 22 июня царила неразбериха. Моя бабка утверждала, что на какую-то страну напал Сталин. Что, впрочем, неудивительно после «победоносных походов» на Западную Украину, Белоруссию, захвата Прибалтики. Кто-то высказывал другие версии, но в двенадцать часов дня речь Молотова поставила все на свои места. Гитлер напал на Советский Союз!
Мне было шестнадцать. Как и многие ровесники, я рвался на фронт. Не сомневался, что мы победим. Комсомолец, ворошиловский стрелок! Молодежь верила в быструю победу. Воспитанные на романах и фильмах «Если завтра война», «Первый удар», мы представляли войну такой, какой нам ее показывали. С лубочными толстыми фашистами, в рогатых касках, которых мы сметем нашими мощными танками, самолетами, лавиной конницы, а немецкий пролетариат нам поможет.
Между тем, уже много позже, обе бабушки и мать рассказывали мне, что слухи о будущей войне тайком ходили среди старшего поколения с весны сорок первого. Потихоньку запасались солью, спичками, мылом. Запаслись бы и сахаром, да его не было. В июне в окрестные села приехали несколько семей с приграничных краев. Напуганные, они помалкивали, но близким родственникам рассказывали:
– Гитлер такую огромную армию у границы собрал!
Повестки стали разносить уже в первый день войны. И потянулись рано утром в понедельник 23 июня похмелившиеся, крепко на взводе, мужики на станцию Инза. Что там двадцать пять километров да под гармошку. Водка, сало, вареные куры, яйца. Пей, Никита! Наяривай, Иван! Расшибем фашистскую курву!
Я тоже в тот понедельник рано проснулся. Дядьку, еще кого-то из родни провожал. Женщины кричали, плакали. Такой вой стоял, жуть. О столбы головой бились. Матери, жены сразу почувствовали, что никто из тех июньских призывников домой не вернется.
В конце июня ушел на фронт старший брат Федор, а спустя месяц – отец. Дом сразу опустел. Из мужиков дед Афанасий да я остались. Что про сорок первый и сорок второй сказать? Работа от темна до темна в колхозе да еще семейное хозяйство тянули. Разумеется, как и везде, без выходных. Уставал страшно. Особенно на полевых работах, уборке, косовице, где по пятнадцать- шестнадцать часов работали. На возраст не смотрели.
Жили событиями на фронте, ждали писем от брата и отца. Федор воевал под Ленинградом. Отца перекидывали с места на место, хоть и возраст за сорок. Раза два был ранен. Федора тоже ранили, но писал он о себе скупо. Главное – оба живые.
Весной сорок второго уже крепко давал о себе знать голод. Сильно урезали хлебные нормы, даже картофеля не хватало. Весной на колхозных полях собирали остатки неубранной мерзлой картошки, которая годилась только на крахмал, и варили кисель. Конечно, без сахара. В лучшем случае, с молоком. Некоторые женщины из особенно бедных семей ходили по ночам на скотомогильник. Отрубали куски мяса подохших от голода лошадей. Долго варили жесткое, жилистое мясо и кормили всю семью.
А уж как обходились в сорок третьем и сорок четвертом годах – не знаю. Тогда голод повсеместно царил. А с колхозного поля попробуй горсть зерна или пару картофелин унести! Тогда по мелочи не разменивались. Пять или десять лет лагерей. Но это уже было без меня.
В середине декабря 1942 года, в самый разгар боев под Сталинградом, после очередного заявления, я ушел добровольцем в армию и был направлен в учебный полк, недалеко от города Инза.
Мне, семнадцатилетнему мальчишке, было трудно разобраться в системе подготовки учебного полка. Кто-то, получив обмундирование и пробыв в полку считаные дни, уезжал. Куда? В училище, на фронт? Мы не знали. Наверное, все же на фронт.
Другие проходили трех-, шестимесячные курсы. Готовили бойцов и младших командиров разных специальностей. Некоторые роты считались секретными. В них нас не пускали. Возможно, там готовили десантников, радистов, может, еще кого-то для заброски в немецкий тыл.
Расскажу свои первые впечатления. Военный городок был расположен в лесу. КПП, высокий забор, ворота. Нас, человек под триста, поместили в длинную бревенчатую казарму. Две учебные стрелковые роты. Двухэтажные койки, матрацы и подушки, набитые сеном. Самодельные тумбочки и табуретки, комната для занятий и Ленинская комната. В них – грубо сбитые столы для занятий и такие же табуретки. В комнате для занятий – схемы устройства винтовки Мосина (нашей знаменитой «трехлинейки»), станкового пулемета «максим» и ручного Дегтярева. Их технические данные. Особое впечатление производил знакомый по фильмам, а особенно «Чапаеву», станковый пулемет «максим», с прицельной дальностью стрельбы три тысячи метров и скорострельностью восемьсот выстрелов в минуту.
– Вот это штуковина! – восхищались мои ровесники. – За три километра фашистов можно лупить. За десять минут восемь тысяч пуль выпускает!
Мало кто знал, что громоздкая знаменитость Гражданской войны, весом под семьдесят килограммов, с уязвимым водяным охлаждением, уже устарела и уступала немецким МГ-34. За три, да и за два километра никто из «максима» не стрелял и уж тем более не пытался выпустить восемьсот пуль в одну минуту. Но мы в него верили, и это главное. Свою роль надежный и неприхотливый «максимка» в Отечественной войне сыграл и воевал до самой Победы. Хотя позже, сколько придется мне увидеть разбитых немецкими минами и легкими пушками наших «максимов», издалека заметных из-за своих размеров. Их расчет не успевал достаточно быстро сменить позицию, надежно укрыться. Для «максима» и расчета целый окоп нужен.
В Ленинской комнате в хорошо сработанных рамках – портреты В.И. Ленина и И.В. Сталина. Два вождя. Ленин – в пиджаке и кепке, Сталин тоже одет довольно скромно. Скажу откровенно, понравится кому или нет, но Сталина я уважал. Несмотря на все колхозные неурядицы, бедность, воспоминания о раскулачивании, отец и мать привили мне уважение к вождю. Не скажу, что дифирамбы Иосифу Виссарионовичу пели, но верили, надеялись на него. И оправдание нашей бедноте находили. Враги со всех сторон! Поэтому тяжелую промышленность создаем, армию укрепляем – надо потерпеть. А сколько терпеть – никто не спрашивал.
Ленинская комната была оформлена как музей. И различные фотографии И.В. Сталина, его высказывания, намалеванные на плакатах корявыми буквами, статьи. Здесь же фотографии членов Комитета обороны и красочные листовки, где наши бойцы, придавив гада-фашиста крепким сапогом, вонзали ему штык в брюхо. Висели листовки с фотографиями и описаниями подвигов Виктора Талалихина, Зои Космодемьянской, Николая Гастелло и других Героев Советского
