говорится, остаться в неизвестности, употребил слово «вандализм», один раз даже с большой буквы.
Ребята зашумели. Такого у нас никогда еще не было. Такого и не слышал даже никто. Многие и не поняли даже, похохатывать начали, шуточки отпускать.
— Ага! — крикнул дю-А. — Значит, кому-то тоже не нравится!
— Кому-то не нравится, — подтвердил Федер, задумчиво посмотрев на него. — И я догадываюсь, кому. Для справки — докладную передали с Галлины. И не с личного интеллектора, а с сетевого, который находится в ведении старшего математика. И если ты, уважаемый дю-А, начнешь нам сейчас втолковывать то, что мы все и без тебя знаем: что каждый может послать свою депешу через Центральную интеллекторскую, а ты все читать не обязан…
— Конечно! — Дю-А выглядел очень встревоженным в тот момент, мы все не отрывали от него глаз.
— …то, чтобы уж совсем ясно стало, добавлю: докладная прошла без регистрации.
— Как это? Никто не может без регистрации, — испугался дю-А.
— Никто, кроме тебя, ты хочешь сказать?
— Ну… да. Но…
— Одним словом, никто, кроме тебя, — уже утвердительно повторил Федер.
— Нет, — сказал дю-А растерянным голосом. — Нет, что вы! Я совсем ничего не знал о докладной. Я…
Тут все зашумели. Никто не поверил ему, конечно, да и как поверить, все против него складывалось, и только, может быть, я один чувствовал, что здесь что-то, не так. Я… не знаю, как объяснить… я, наверное, из-за того, что внешность у нас похожая, очень понимал его, мне казалось, что насквозь понимал, и знал я, не думал, а именно знал, что если бы даже дю-А и написал такую докладную, он обязательно бы признался, он бы даже хвастался, что написал докладную. И он бы обязательно ее подписал. Не могу сказать, что испытывал к нему что-то вроде родственных чувств, наоборот даже — в нем соединялось все, что я не любил с детства: заносчивость, занудство, он всех ставил ниже себя, малоприятный был из него начальник. А главное — это то, что хоть и не был он настоящим антикуистом (те просто бандиты какие-то с красивыми лозунгами), замашки их и взгляды очень хорошо усвоил, и куаферов со всем, что к ним относится, считал падалью и не особо это скрывал. Чего не могли простить ему ни я, ни кто другой из наших ребят.
Но на собрании со мной случилась интересная вещь; я как бы перешел на его сторону. Может, потому, что на него нападали и не так, чтобы совсем честно. Вот это мне больше всего и не понравилось. Я помалкивал, потому что не знал еще, как себя вести надлежит в таких случаях настоящему куаферу, — тогда эти вещи для меня очень важными были. Растерянный, как и дю-А, я только молча следил за перепалкой. Я, как бы это сказать… болел за дю-А.
А перепалка между тем разгоралась. Ревел Лимиччи, поддакивали другие да и то сказать: докладная на парикмахерскую команду. Подлость, по нашим меркам, неслыханная. Но при всей искренности (а я никогда не сомневался в искренности ребят — Беппию, конечно, не считаю, тот подонок) они подыгрывали Федеру, как свора подыгрывает вожаку, когда они бегут на тебя, а ты никак не можешь взять нужный прицел, а Федер — тот совершенно откровенно издевался над математиком. Он издевался над ним потому, что стоял перед выбором: или заставить его подписать семимесячный план пробора, или уничтожить — физически или морально, это не важно. Федер только хорохорился, что ему не нужна подпись дю-А — еще как нужна! Он хотел раздавить упрямого математика, размазать его, как жидкую кашу по тарелке, и для него эта докладная была отличным козырем: как кто-то по другому поводу сказал, что, если бы ее не было, ее стоило бы придумать.
Дю-А скоро пришел в себя. Состроив свою любимую суконную физиономию (и впервые она пришлась к случаю), он холодно, коротко отвечал на обвинения.
Ребята, их можно понять, чем дальше, тем больше наливались против него злобой. Вспомнили все, до деталей, и это тоже мне не понравилось, тут что-то не куаферское, мелочное — уж ругать, так по конкретному делу! — и все ему выложили, и все, чего не было, но могло в принципе быть, тоже вспомнили, а потом Федер их немножечко притушил, заговорил он спокойно, с усмешкой своей обычной, собрал в кучу, что про дю-А говорилось, и подытожил:
— Одним словом, так. Ребята объявляют тебе, Симон дю-А, свое недоверие как математику и как члену группы доколонизационной обработки. В полном согласии, между прочим, с твоим любимым Положением.
— Если бы вы удосужились его внимательно просмотреть, то поняли бы, что не так-то просто недоверие выразить, — огрызнулся дю-А. — Там совсем другая процедура.
— И с процедурами, как ты понимаешь, мы тоже уладим. Ты представляешь, что это будет значить для твоего будущего?
— Насчет моего будущего вы уж, пожалуйста, не заботьтесь. Я…
— Ну почему же? — ласково протянул Федер. — Все-таки не такие уж мы вандалы. Да и математик ты неплохой. Одним словом, так. Ты делаешь то, что от тебя требуется как от старшего математика пробора, а не какого-то там борца с вандализмом, а мы на первый раз, учитывая и принимая во внимание…
Вот к чему он все вел. Ему нужен был математик. Послушный математик. Строптивый был очень вреден, строптивый мог принести много бед — у Федера, мы все это знали, хотя и не влезали в детали, очень сложная жизнь. И как только я это понял, мне сразу же стало ясно, кто написал докладную. И в ту же минуту та же мысль посетила дю-А — вот совпадение-то!
Он поднял на Федера загоревшиеся глаза.
— А ведь оформить проход документа через интеллекторную без регистрации может еще один человек, — почти крикнул он. — Командир пробора! Я ведь видел, даже инструкции есть специальные. И выгоднее такая докладная была тебе, а не мне. Что ж я, дурачок, по такому адресу докладные писать? Чтобы они назад вернулись к тебе?
— Вон как, — сказал Федер, а больше ничего не сказал. Он растерялся от неожиданности: в грязных делах его никогда никто из куаферов еще не обвинял.
Мы повернулись к Федеру. Думаю, что многие в тот момент поверили математику. Поверили, но сказали себе — все правильно, так и надо. Они себе это сказали и стали ждать, что же предпримет их командир. А командир молча буравил дю-А глазами и в ярости кусал губы.
— Интересно, — наконец проговорил он. — И зачем же мне это понадобилось, как ты думаешь, уважаемый дю-А?
— Элементарно! Чтобы держать меня в узде. Потому что вы только храбритесь передо мной, а сами- то, без моего согласия, не посмеете план пробора утверждать. Вы просто хотели скрутить меня по-подлому. Мол, чуть высунешься, сразу дадим ход выражению недоверия, а то и под какой-нибудь куаферский суд чести подставите, я ведь уверен — в вашей идиотской «Этике вольностей» и такое найдется. Я уже что-то такое читал в старых стеклах.
— Все это очень остроумно, уважаемый дю-А, — сказал Федер, вежливо подождав секунд пять после того, как математик замолчал. — Все это звучит в высшей степени разумно и правдоподобно. И ведь правда, ребята, мы все со стороны совсем не ангелами выглядим, если такие вот обвинения могут нам предъявлять. Подлецами, подлецами он нас обзывает, вандалами. Мы для него…
— Я не их, я вас только…
— Помолчи, уважаемый математик, будь так любезен. Я вовсе не боюсь твоего несогласия. Мне согласие и не нужно совсем. Мне помощь твоя нужна, а не согласие, а если ты против, то что ж… как- нибудь обойдемся.
— Я все равно не подпишу, хоть на ваш суд…
— Ну хватит, хватит! Времени совсем нет. Против так против. Все! Федер поднял голову, осмотрелся и улыбнулся прежней улыбкой. — Так. Прошу всех достать меморандо и вызвать приказ тридцать ноль семь от сегодняшнего числа.
Куаферы зашевелились. Почему-то на каждом таком собрании обязательно найдется с десяток человек, которые меморандо с собой не взяли, хотя и знали прекрасно, что он обязательно понадобится. Они в этот момент начинают суетиться, заглядывать в мемо соседей, и обязательно им нужна совсем не та страница, которую соседи смотрят, — поднимается шум, кое-где возникают споры. Это, наверное, математический какой-нибудь закон, что некоторые меморандо с собой не берут.
