смотрели, что там делалось. Забрали весь хлеб подчистую, даже забрали женские дерюги — насыпать хлеб в них. Хлеба не осталось, а жить надо. Решили продать коров. Мы поехали по направлению к Ливнам, там все же был урожай, и в одном селении продали двух коров за 10–12 пудов проса. Коровы были очень хорошие. Тогда мы решили, что если когда-нибудь придется покупать какую-либо вещь, продаваемою по нужде, то надо платить за нее настоящую стоимость, а не за сколько ее продают по нужде.
Как это было больно — отдать коров почти ни за что: из-за голода. В коммуне нам пришлось установить крайне ничтожный паек: по 100 г. хлеба на душу, но все же у нас был хлеб зерновой, а другие пекли хлеб почти из мякины и дубовой коры, а у кого была лебеда, то говорили: «Это не беда, что в хлебе лебеда, а то беда, когда ни хлеба, ни лебеды». Многие говорили, что дети не понимают, что нет хлеба, и просят, и плачут: «Дай хлеба». Это неправда. Дети все понимают, и во время нашей голодовки паек каждому выдавали на руки, а дети посмотрят на свой кусочек, лизнут его и опять приберут, а иные еще оставят на другой день и утром показывают его другим: «У меня остался, а у вас нет». Никто из нас ничего не говорил детям, и никогда дети не просили хлеба добавочного.
Весной пошла трава, стали ее варить и есть, а когда пошел конский щавель, его варили в больших чугунах и питались им.
Яровые хлеба посеяли, кое-кто из знакомых моих давали понемногу семян — пуд-два, так как все знали, что хлеб у нас забрали весь. В 1923 году урожай был хороший: и озимых, и яровых хлебов. Вес убрали: хлеб в закрома, солому, мякину, сено — в ригу, скоту.
Осенью 1923 года мы построили небольшой домик для школы, так как детей надо было учить, а с нами была учительница Иванова Раиса Ивановна, одинокая, дочь кузнеца из соседнего села Солдатского. Она была очень доброй. Всех детей школьного возраста поместили в школу, где они и жили вместе с учительницей, там и варили. Детей мы отделили потому, чтобы дети наши воспитывались без семейных дрязг, а в служении и в помощи друг другу, чтобы они не знали личной собственности, а признавали бы общественную и пользовались ею сообща. В свою школу мы приняли детей из деревни Языково, которая была от нас менее километра. В этой деревне взрослые были почти все неграмотные. Эти ученики ходили к нам только на занятия. Платы мы с них не брали никакой.
Мы порвали полностью с церковью, никто туда не ходил. Детей не крестили, а я даже в сельсовете детей не регистрировал. Люди не только в нашем селе, но и в окружающих селах стали говорить, что у нас какая-то новая вера. У меня родилось уже трое детей, и некрещеных, и нерегистрированных, и в народе пошел слух, что у некрещеных детей стали расти рога, и когда жене приходилось идти с ребенком в село, женщины без конца останавливали ее — посмотреть, как растут рога у некрещеных детей, и увидев, что никаких рогов нет, удивлялись, что напрасно говорят. У нас с женой помер один ребенок, и мы его схоронили на коммунальной усадьбе в молодом плодовом саду. Потом померла мать одного из коммунаров, мы и ее тоже похоронили в том же саду. Пошел в народе слух, что эта старушка, умершая без причастия и схороненная без попа, ходит по ночам по полю и плачет. Многие стали говорить, что видели ее не один раз во многих местах. От нашего селения менее километра были копани с водой для мочения конопли. Один крестьянин рано утром приехал за вымокшей коноплей, стал накладывать на воз и ему показалось, что что-то застонало в снопах конопли и человеческий голос якобы сказал: «Не трогай снопы, мне здесь хорошо». Он вскочил на подводу и в беспамятстве гнал лошадь километров шесть, а старушка его преследовала до самого села; он с испуга заболел и вскоре умер. Тут еще больше заговорили, что всё это от того, что она схоронена без попа и без причастия. Некоторые говорили, чтобы мы сходили к попу, отслужили панихиду, а то она может многих запугать до смерти.
— Но какая же у вас вера? — многие думали, гадали и наконец-то придумал, что мы католики, а сокращенно стали называть «котлы». Говорили также, что мы молимся на котел с водой и через него перепрыгиваем, и кто перепрыгнет, тот уже святой; а кто зацепится, тот грешный и должен всю ночь смотреть в котел, пока ему ответит голос: или еще походи около котла, или отдыхай.
Ходили о нас самые нелепые басни. Я часто бывал в селе, и мне и другим задавали об этом вопросы, иногда в шутку ответишь, что это всё правда. а иногда мы смеялись и отрицали, но нам все равно не верили. Вот как трудно принимаются людьми новые, непривычные им взгляды на жизнь.
В деревушке Языково всего в двадцать дворов когда-то ночевал прохожий и что-то украл, и они перестали пускать на ночлег, а отсылали к нам:
— Вон там живут «котлы», они никому в ночлеге не отказывают. — И действительно, мы никому не отказывали, даже дверей не запирали на крючки и засовы. Бывали и такие случаи: ночью зайдет чужой человек и будит нас, просится ночевать. Так же не замыкались и амбары с хлебом.
В 1924 году женщины в коммуне стали все больше и больше не ладить, пошли побранки. Обмолотили хлеб, его нужно вывозить на повозках в амбар, а мешков почти не было. У моей Марьяны было большое рядно, стлалось в повозку и в него насыпалось зерно до 30 пудов, а у других не было такого рядна. Один приходит ко мне и говорит:
— Твоя жена не дает рядна.
Я пошел и стал говорить:
— Марьянка. Дай рядно!
— Не дам. Пусть воз дадут, и я дам,
— Да у них нет.
— А мне какое дело.
Долго я ее уговаривал и не мог уговорить, с досады я стегнул ее по голове, гимнастеркой, и пояс с пуговицей попал ей под глаз, глаз распух и под глазом черно. После мне было стыдно, и больше я за всю жизнь нашу ее не трогал.
Мы пришли к выводу, что надо создать колхоз, тем более что многие наши друзья дали согласие вступить в колхоз. Осенью 1924 года мы приняли устав сельскохозяйственной артели, зарегистрировали его в райисполкоме. Теперь нам отвели землю землеустроители. Имущество наше мы распределили по душам, не учитывая, кто что вносил. Посаженный сад также разделили по душам.
Так кончилась наша коммуна. Большую роль в неудаче нашей коммуны сыграли женщины. Им чужды и непонятны были волновавшие нас вопросы о собственности, о коммуне, об общем труде, о воспитании детей и другие важные коренные вопросы жизни. Они оставались на прежнем уровне привычной, обособленной крестьянской жизни. Не знаю, можно ли их винить за это или надо жалеть, но мы оказались не в силах сделать им понятными и близкими понятия и стремления, и всё, чем мы жили. Общая жизнь не выдержала такого расхождения, и мы опустились на ступеньку ниже.
Не знаю, прав ли я, но у меня ото всего этого осталось чувство горечи и некоторое неуважение к женщинам, хотя я знаю, что не все такие: были и такие, которые могли считаться равными товарищами в нашем труде.
Хотя я жил в коммуне, но руководство, кооперацией лежало на мне, хотя я и не всегда бывал там. Так, правление с моего согласия заготовило сорок голов рогатого скота, я сообщил об этом в Елец. Мне ответили, что их надобно пригнать в Елец, там уже есть двести голов скота, и его по договору надо отправить в Москву на бойни, и что меня уполномочивают свезти и сдать скот. Я согласился, так как мне давно хотелось побывать в Москве и познакомиться с В. Г. Чертковым. Погрузили скот в вагоны, и нас несколько человек сопровождающих тоже поехали в товарном вагоне вместе с кормом и продуктами. Хотя я был за старшего, но с нами был специалист по сдаче скота и определению сортности мяса, так как от сортности зависит цена на мясо. Приехали в Москву, железнодорожная ветка была прямо на бойню. На следующий день приступили к убою нашего скота. Норма на двух бойцов за восемь часов 45–50 голов. Они так быстро справлялись, что, разделав тушу на две части зад и перед, спустят в ледник, а там еще все жилки бьются.
Покончив дела со скотом на бойне, произведя расчет через банк, я освободился и пошел искать Владимира Григорьевича Черткова. Нашел, не помню где: или в Лефортовском, или в Газетном. Принял он меня хорошо, беседовали не менее двух часов, обо всем он меня спрашивал, и сколько у меня там друзей. Потом сказал: «Приходите вечером, у нас будет собрание».
Я пришел, было человек тридцать молодежи, потом вышел Владимир Григорьевич, все расселись. Первым его словом было: «У нас здесь присутствует гость из Орловской губернии, Елецкого уезда, я с ним беседовал сегодня и прошу его рассказать нам о своей жизни».
Все присутствующие в один голос сказали: «Просим!» Я подошел к столу, встал рядом с Владимиром
