Эти качества органически дополнялись специфическими особенностями памяти Сталина. «Память — зеркало интеллекта и даже характера в целом. Хорошей и плохой памяти нет. Есть память хорошая в одном отношении, плохая — в другом. Она отражает духовный интерес, общее направление способностей, умственный склад. Память имеет волевой характер. Память Сталина эмпирична. Он очень плохо передает содержание идей, логических систем, теоретических дискуссий. Но он запоминает всё, что выгодно или невыгодно для него. Его память есть прежде всего злопамятство» [116] .
Наконец, Сталин отличался удивительным искусством политической и просто человеческой мимикрии, непревзойденной способностью скрывать свои подлинные замыслы от своих будущих жертв. «Сталин был прежде всего реалистом в политике и руководствовался трезвым расчётом,— писал А. Орлов.— Известно много случаев, когда он подчинял этому расчёту свои чувства и эмоции. На пути к власти он неоднократно поступался своим самолюбием, высказываясь в пользу собственных врагов, притом наиболее ненавидимых» [117]. Вплоть до нанесения решающего удара он вёл сложную психологическую игру со многими оппозиционерами, создавая у них впечатление о своём дружеском расположении и готовности забыть о прежних распрях.
Как подчёркивал Троцкий, ещё в 20-е годы Сталин «создал свой пятилетний и даже десятилетний план мести» [118]. Этот чудовищный истребительный план, проводимый по частям, предполагал осуществление в определённый момент рискованных шагов, направленных на то, чтобы накалить до предела политическую и психологическую атмосферу в стране и расчистить путь массовому террору.
Таким шагом явилось убийство Кирова. Подготовляя его в глубочайшей тайне даже от своих ближайших соратников, Сталин одновременно создавал «правовые» предпосылки, позволяющие «на законном основании» развязать государственный террор в небывалых в истории масштабах и формах.
VIII
«Правовой фундамент» массовых репрессий
Вскоре после XVII съезда партии Сталин приступил к резкому ужесточению уголовного законодательства. Этот курс, как и другие наиболее жестокие политические акции Сталина, осуществлялся с определёнными попятными движениями и зигзагами.
В начале 30-х годов, когда главное остриё репрессий было направлено на крестьянство, упорно не желавшее мириться с насильственной коллективизацией, сталинскому руководству приходилось принимать известные меры, нацеленные на ослабление массовых беззаконий и произвола. Так, 25 июня 1932 года было принято постановление ЦИК и СНК, в котором отмечалось наличие «значительного числа нарушений революционной законности со стороны должностных лиц и искривлений в практике её проведения, особенно в деревне» [119].
Спустя всего полтора месяца после этого решения был принят написанный Сталиным закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». По этому закону за хищение общественного имущества даже в незначительных размерах предусматривались драконовские меры, вплоть до расстрела. Однако судебные органы при рассмотрении дел о хищениях часто игнорировали этот закон и продолжали применять соответствующие статьи уголовных кодексов, которые не были отменены и предусматривали значительно более мягкое наказание. Так поступали суды Ленинградской области в девяти из десяти случаев рассмотрения уголовных дел о хищениях, суды Московской области в каждом втором случае. Когда же хищения квалифицировались по закону от 7 августа 1932 года, тысячи судей зачастую обращались к статье 51 УК РСФСР и соответствующим статьям уголовных кодексов союзных республик, которые давали право применять наказание ниже низшего предела (в данных случаях — менее 10 лет) [120]. Даже Вышинский счёл нужным призвать к «решительному отпору левацки настроенным администраторам», которые «готовы так и воспринять декрет 7 августа — расстрелять и баста! Или — побольше расстрелять да закатать в концлагеря и дело в шляпе» [121].
В 1933 году был создан общегосударственный орган контроля над соблюдением законности — Прокуратура СССР. Эта мера, казалось бы, должна была сузить сферу судебного и внесудебного произвола. Однако, как и всегда, для Сталина на первом плане стояли не дух и буква принимаемых решений, а «кадры», призванные действовать под их прикрытием. Первым прокурором СССР был назначен член партии с 1907 года Акулов, а его заместителем, контролирующим соблюдение законности в органах ГПУ,— Вышинский. В марте 1935 года, когда Акулов был переведён на другую работу, Вышинский занял освободившийся пост прокурора СССР.
В 1933 году начальник секретно-политического отдела ОГПУ Молчанов по прямому распоряжению Сталина дал указание установить слежку за членами партии, ведущими «неосторожные разговоры». «Мы точно знали, кто и где… плохо отзывался о Сталине. На каждого вели формуляры»,— вспоминал ответственный работник ОГПУ тех лет Попов [122].
В письмах, опубликованных в 1933 году в «Бюллетене оппозиции», сообщалось, что в «партийных инстанциях постановили: довольно анекдотов, за анекдоты будем исключать из партии» и что группе комсомольцев «предъявили обвинение в подготовке террористических актов(!) и настойчиво допрашивали, как они, молодёжь, дошли до таких мыслей» [123].
В 1934 году Сталин добился внесения серьёзных изменений в уголовное законодательство, призванных расширить «правовую основу» политических репрессий. 8 июня ЦИК СССР принял решение дополнить положение о государственных преступлениях статьями об измене Родине. Согласно этому постановлению, в случае побега или перелёта военнослужащего за границу совершеннолетние члены его семьи, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении, подлежали ссылке в отдалённые места Сибири сроком на пять лет [124]. Тем самым впервые была введена норма, совершенно необычная для советского права,— наказание для членов семьи, даже в том случае, если они не только не способствовали совершённому или готовящемуся преступлению, но и не знали о нём. Эта норма была расширена законом о наказании семей изменников Родины, принятым 30 марта 1935 года. Отныне ближайшие родственники лиц, осуждённых за попытку покинуть страну или за невозвращение из зарубежных стран (не только военнослужащих, как это было ранее), подлежали ссылке в отдалённые районы.
Таким образом, во-первых, понятием измены Родине стали охватываться не только воинские преступления и шпионаж, но и отказ гражданина СССР вернуться из-за рубежа и его самовольный переход за границу. Во-вторых, неотъемлемой частью законодательства стала система заложничества. Введение института заложников имело целью свести к минимуму число граждан, которые в условиях массовых репрессий и грозящей им лично расправы решились бы покинуть страну или не пожелали бы вернуться в неё из-за границы.
Совершенно чудовищным было постановление ЦИК и СНК от 7 апреля 1935 года, которое предписывало «несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, уличённых в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, в убийстве или попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания» [125]. Одним из назначений этого закона, как стало ясно в дальнейшем, было вымогательство ложных показаний у жертв будущих процессов, стремившихся, естественно, уберечь своих детей от «всех мер уголовного наказания», включая смертную казнь.
Подготовке новой волны репрессий, превосходящей все прежние, служило и дальнейшее ужесточение уголовно-процессуального законодательства. 10 июля 1934 года были приняты постановления ЦИК «Об образовании общесоюзного НКВД» и «О рассмотрении дел о преступлениях, расследуемых НКВД СССР и его местными органами». Этими постановлениями ОГПУ было ликвидировано, а вместо него было образовано Главное управление государственной безопасности НКВД. Судебная коллегия ОГПУ была упразднена, а НКВД и его местным органам поручалось направлять дела по расследованным ими преступлениям в
