привилегированных слоёв от народа: клубов для директоров промышленных предприятий, для директорских жен, для владельцев тогда немногочисленных личных автомашин и т. д.
Неуклонно расширялась сеть закрытых распределителей для советской знати, где высококачественные продукты питания и промышленные товары продавались по ценам, в несколько раз меньшим, чем в обычных магазинах. Все эти привилегии, крайне жёстко стратифицировавшие советское общество, по словам А. Орлова, «ещё больше увеличили ненависть народа к правящей клике и поддерживавшему её слою» [507].
В стремлении предотвратить и ослабить эту социальную ненависть, бюрократия ограждала завесой секретности образ жизни властвующих и покровительствуемых групп, заселявших специально построенные для них комфортабельные здания и дачные посёлки, лечившихся в «своих» больницах, поликлиниках и санаториях. Однако, даже несмотря на военизированную охрану, преграждавшую непривилегированным доступ в эти оазисы роскоши, разительные социальные контрасты было невозможно утаить от народа.
Установление в обществе резко очерченных вертикальных и горизонтальных перегородок, насаждение «положенных» привилегий порождало в среде привилегированных психологию кастовой исключительности, чувство «особости» своего социального положения и, как следствие, пренебрежительное отношение к тем, кто находился на более низких ступенях социальной иерархии.
Социально-психологический механизм подобного нравственного перерождения выразительно описан советским философом М. А. Лифшицем. Вспоминая сказанные ему слова А. Твардовского: «Если меня будут бить, мучить, то я могу сказать всё, что угодно, но это буду уже не я, а что-то другое», Лифшиц замечал, что не менее разительные превращения могут происходить с человеком, не униженным, а, напротив, непомерно возвышенным над другими: «Верно, братец,— но если тебя раскормить, разбаловать, дать тебе монополию жизни, то ведь это будет опять что-то другое, не ты… Есть вечная мера испытания и в дурную и в хорошую стороны: есть предел вменяемости, разный у каждого» [508]. «Испытание привилегиями», способное разрушать личность в не меньшей мере, чем испытание истязаниями, оказало пагубное воздействие на сознание и поведение даже многих старых большевиков.
Привилегии бюрократии и примыкавших к ней социальных слоёв стали разрастаться, как лавина, именно в те годы, когда катастрофически ухудшилось жизненное положение основной массы рабочих и крестьян. Оказавшись перед лицом растущего народного недовольства тяжкими бедствиями, вызванными насильственной коллективизацией, Сталин, как всякий правитель бонапартистского типа, перешёл к политике лавирования между социальными группами. Внутри каждой из них насаждалась глубокая дифференциация, связанная с различиями в уровне и образе жизни, престиже и социальном сознании.
Хотя новое социальное членение всё больше закреплялось, социальная структура общества сохраняла достаточно сильный динамизм и открытость. Умело используя растущие социальные антагонизмы, Сталин выделял в каждой группе привилегированное меньшинство и оставлял возможности для вступления в его ряды людей из низших социальных слоёв. С одной стороны, малейшее отклонение членов высших социальных страт от господствующих установок влекло немедленную утрату завоеванного положения, падение в разряд париев, отщепенцев общества. С другой стороны, ниши, образовывавшиеся на верхних этажах социальной структуры в результате непрерывных чисток, немедленно заполнялись карьеристскими элементами, оплачивавшими дарованные им привилегии безграничной личной преданностью «вождю» и бездумным исполнением продиктованных сверху зловещих акций.
Широкие возможности, открытые для таких социальных перемещений, явились одним из решающих факторов, позволивших за несколько лет осуществить полную замену правящей элиты, среди которой оставалось немало людей, воспитанных на большевистских принципах. Её место заняла новая молодая генерация, безудержно рвавшаяся к власти и привилегиям.
Одним из каналов вертикальной мобильности стала социально переродившаяся партия, превратившаяся в орган защиты интересов привилегированных групп. Монопольное право коммунистов на занятие всех руководящих постов в государственном, хозяйственном и военном аппарате закреплялось системой «номенклатурных» должностей и отделов кадров, тесно связанных с тайной полицией.
Всё это обусловило коренную перемену в отношении людей к членству в партии. Как отмечал Е. Варга, «если перед революцией и приблизительно в первые десять лет после революции вступление в партию означало известный риск преждевременной смерти и материальные жертвы», то в последующие годы оно стало открывать путь к карьере. Полная утрата рядовыми коммунистами возможности оказывать какое-либо влияние на политическую жизнь страны сочеталась с выдвижением и служебным продвижением наиболее развращенных, беспринципных и циничных. «Подавляющее большинство рядовых членов партии,— справедливо писал Варга,— были и являются честными и порядочными людьми, но тон задавали и задают карьеристы, которые громче всех демагогически пропагандировали предписанную сверху линию» [509].
Вместе с тем Сталин изобрел новую категорию «беспартийных большевиков», перед которыми в определённых сферах деятельности (наука, техника, культура) открывались благоприятные перспективы и без партийного билета,— разумеется, если они зарекомендовали себя полной политической благонадёжностью. В известном смысле эта часть населения находилась даже в более выгодном положении, чем коммунисты, которых никакие прошлые революционные заслуги не могли спасти от «дамоклова меча» непрерывных партийных чисток.
Одной из групп, наиболее податливых к привилегиям, стала верхушечная интеллигенция. Г. Федотов справедливо замечал: приспособленчеством и угодничеством перед властью особенно заражены «верхи интеллигенции, старой и новой, прикормленной и прирученной диктатором. Не одни „технократы“, организаторы производства введены в состав знати. Сюда относятся и лояльные учёные и верные власти литераторы… Представляя себе новую интеллигенцию по типу старой, народнической и жертвенной, мы ничего не поймём в новой России… Интеллигенция с государством, интеллигенция с властью: такова ситуация в России, не повторявшаяся с начала XIX века» [510].
Особую неприязнь Федотова вызывали слои, «по самой злосчастной природе их наиболее обезоруженные перед спросом на халтуру и подлость. Увы, к таким принадлежит профессия литераторов» [511]. В литературной среде высокие гонорары и другие виды государственного обеспечения создавали «бодрое чувство своей привилегированности… Диктатор и сам любит появляться в литературных кружках. Он держит себя меценатом и разрешает обращаться к себе за управой и милостью в случае цензурных притеснений… Результаты налицо. Сталин получил в литературе блестящую рекламу — для Запада самое убедительное средство оправдания своего режима… Вполне допустимо, что Сталин приобрел популярность в этой среде, для которой художественное ремесло — это всё, нравственные основы жизни — ничто» [512].
Аналогичные наблюдения мы находим у В. Сержа, подчёркивавшего, что официальная литература превратилась в «подлинный литературный мандаринат — великолепно организованный, с жирными подачками и, разумеется,— благонамеренный» [513].
О резком отрыве верхушки творческой интеллигенции по уровню доходов не только от основной массы населения, но и от остальных представителей своего социального слоя свидетельствовали данные, обнародованные А. Толстым и В. Вишневским. Хотя их выступление в печати имело целью «развеять слухи» о чрезвычайно высоких доходах литературной элиты, приведённые ими цифры говорили сами за себя: в 1936 году около 4000 писателей имели среднемесячный доход до 500 рублей, 157 — от 500 до 10 тыс. рублей и 14 — свыше 10 тыс. рублей [514].
Л. Треппер, работавший в 30-е годы в одной из партийных газет, вспоминал, как он был изумлён при получении первого гонорара за статью, сумма которого превосходила его месячный оклад. «Так получали все сотрудники. Мы все были далеки от „заработка рабочего“, за который ратовал Ленин» [515].
Андре Жиду по приезде в Советский Союз бросилось в глаза, что литераторы находятся здесь «в гораздо более выгодном положении, чем любые рабочие и ремесленники», и «любому, кто может держать перо», обеспечены более благоприятные материальные условия, чем в какой-либо другой европейской стране,— «лишь бы он писал что требуется». «И я хорошо понимаю,— замечал по этому поводу Жид,— даже если тут и нет прямой коррупции,— насколько выгодна Советскому правительству щедрость по отношению
