возвеличивавших князей, царей и полководцев дореволюционной России. Одновременно подвергались поношению те художественные произведения, которые противоречили новой трактовке русской истории. Злобная пропагандистская кампания была развёрнута вокруг комической оперы «Богатыри», поставленной Камерным театром. После посещения спектакля Молотовым он был немедленно запрещён, а в «Правде» появилась статья председателя Комитета по делам искусств Керженцева, подвергавшая разносной критике театр и автора либретто оперы Д. Бедного за «оплёвывание народного прошлого» и «искажение истории», «ложное по своим политическим тенденциям» [610].
Рассказывая о подобных фактах в книге «Укрощение искусств», Ю. Елагин подчёркивал, что поворот на «идеологическом фронте» «был действительно очень крут, и приспособиться к нему было нелегко для тех, кто был воспитан на старых классических принципах интернационального коммунизма. Новое же иногда было диаметрально противоположно старому. Это был национализм, реабилитация если не всего, то многого из исторического прошлого народа, утверждение откровенного духа диктатуры… Требовалась немалая ловкость, чтобы эти новые установки втиснуть в марксистские и ленинские концепции. И их кромсали, извращали, переворачивали наизнанку, но всё-таки втискивали» [611].
Изменения в идеологической жизни, выразившиеся в вытеснении классовых и интернациональных критериев национально-государственными, находили сложное преломление в общественной психологии, массовых умонастроениях. Поражения революционного движения на Западе, ложно объясняемые недостаточной революционностью европейского пролетариата, объявление шпионами множества зарубежных коммунистов, дискредитация прошлого большевистской партии в результате судебных подлогов, клеветнических наветов на её бывших признанных лидеров — всё это, завязанное тугим узлом, создавало духовный вакуум, который постепенно заполнялся новыми идеологическими стереотипами. Внутренняя логика этого процесса и его отражения в сознании сталинистски настроенной молодёжи выразительно передана в воспоминаниях Л. Копелева.
«Миллионы рабочих шли за Гитлером и Муссолини. Ни английские, ни французские, ни американские коммунисты, хотя их партии были вполне легальны, даже в годы жесточайшего всемирного кризиса не повели за собой ни рабочих, ни крестьян. И в то же время нас уверяли, что почти все зарубежные партии кишели шпионами…
Нам доказывали наши вожди и наставники, пылкие ораторы, талантливые писатели и официальные судебные отчёты (они ещё не вызывали сомнений), что старые большевики, бывшие друзья самого Ленина, из-за властолюбия или из корысти стали предателями, вдохновителями и участниками гнусных злодеяний. А ведь они когда-то были революционерами, создавали советское государство…
Что мы могли этому противопоставить? Чем подкрепить пошатнувшиеся вчерашние идеалы?
Нам предложили позавчерашние —
И мы благодарно воспринимали обновлённые идеалы патриотизма. Но вместе с ними принимали и старых и новейших идолов великодержавия, исповедовали изуверский культ непогрешимого вождя (взамен „помазанника“) — со всеми его варварскими, византийскими и азиатскими ритуалами, и слепо доверяли его опричникам» [612].
Политическую логику этого поворота, ставшего органической частью «сталинского неонэпа», чутко уловила наиболее реакционная часть русской эмиграции. Если в первые годы советской власти она называла Октябрьскую революцию «еврейским шабашем» и даже о Временном правительстве вспоминала с ненавистью как о «кадетско-эсеровской говорильне», то в середине 30-х годов она с удовлетворением писала об окончании «великой русской смуты» и упрочении национальной государственности.
На возможность имперски-великодержавного перерождения Октябрьской революции впервые указал известный русский монархист и черносотенец В. Шульгин. В книге «1920 год», переизданной в СССР, он писал о возможности такой эволюции большевизма, которая выдвинет из его рядов «самодержца Всероссийского», способного восстановить границы Российской державы «до её естественных пределов». Таким самодержцем, как подчёркивал Шульгин, станет не Ленин или Троцкий, которые «не могут отказаться от социализма» и будут «нести этот мешок на спине до конца», а «Некто, кто возьмет от них… их решимость — принимать на свою ответственность невероятные решения… Но он не возьмет от них их мешка. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям» [613].
После нелегального посещения в 1926 году Советского Союза Шульгин выпустил новую книгу «Три столицы. Путешествие в Красную Россию», в которой повторил свой прогноз. «Мы слишком много пили и пели,— писал он.— Нас прогнали. Прогнали и взяли себе других властителей, на этот раз „из жидов“. Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу» [614].
После второй мировой войны Шульгин счёл свои прогнозы осуществлёнными. Оказавшись к исходу войны в Югославии, он явился в советскую военную миссию и заявил о своём желании вернуться в Советский Союз, даже если его там арестуют. Л. Треппер, встречавшийся с Шульгиным на Лубянке, вспоминал, что его допросы превращались в чтение лекций по русской истории в зале, битком набитом офицерами НКВД. В беседах с сокамерниками Шульгин «часто распространялся на излюбленную им тему величия России:
„Под руководством Сталина наша страна стала мировой империей. Именно он достиг цели, к которой стремились поколения русских. Коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя — она останется! Жаль, что Сталин не настоящий царь: для этого у него есть все данные! Вы, коммунисты, не знаете русской души. У народа почти религиозная потребность быть руководимым отцом, которому он мог бы довериться“» [615].
Шульгин был досрочно освобожден в 1956 году, вслед за чем его статьи стали появляться на страницах советской печати. В 1961 году он даже был приглашён в качестве почётного гостя на XXII съезд КПСС. Небезынтересен и тот факт, что Хрущёв на встрече с деятелями советской интеллигенции в 1963 году, обвиняя некоторых из них в отсутствии патриотизма, не преминул заявить, что Шульгин, хотя и «лидер монархистов, а патриот» [616].
В 20-е годы прогнозы Шульгина не вызвали такого внимания со стороны большевиков, какое было проявлено, например, к более осторожному прогнозу лидера либерально-кадетского течения «сменовеховцев» Устрялова, утверждавшего, что эволюция большевизма приведёт «к обычному буржуазному государству». На XI съезде РКП(б) Ленин подчёркивал: «В устряловском прогнозе содержится „классовая правда[“], грубо, открыто высказанная классовым врагом… Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо… Враг говорит классовую правду, указывая на ту опасность, которая перед нами стоит. Враг стремится к тому, чтобы это стало неизбежным» [617].
«Классовая правда» содержалась и в прогнозе Шульгина, указывавшего на возможность эволюции советского режима к вождизму с «истинно русской» спецификой. Эта «классовая правда» оказалась востребованной сталинизмом, и, будучи им до известной степени реализованной, стала одним из слагаемых трагического разрушения социалистической власти в СССР.
Конечно, данный прогноз не реализовался в том объёме, как это представлялось самому Шульгину. В результате экономических и социальных преобразований, осуществлённых на путях большевистской национальной политики, Советский Союз утратил присущие царской России черты колониальной империи. Бывшие отсталые национальные окраины продвинулись по пути экономического и культурного прогресса темпами, до сего дня не достижимыми для полуколониальных и зависимых стран.
Оценивая характер национальных отношений в СССР, Троцкий подчёркивал, что речь должна идти не о гнёте одной национальности над другой, а о «гнёте централизованного полицейского аппарата над культурным развитием всех наций, начиная с великорусской, которая страдает от режима гауптвахты никак не меньше других» [618].
Этот бюрократически-тоталитарный гнёт прямо вытекал из отношения Сталина к народу, которое, как справедливо замечал Г. Федотов, напоминало отношение «самодержавного царя… Колхозницы, плачущие от восторга после посещения самого Сталина в Кремле, повторяют мотив крестьянского обожания царя. Сталин и есть „красный царь“, каким не был Ленин. Его режим вполне заслуживает название монархии,
