Норвегию, чтобы повидать Льва Давидовича?.. Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться к нему с большим уважением» [756].
Разумеется, эта поездка не состоялась, а единственный «контакт» Бухарина с троцкистами носил конфронтационный характер. Когда Бухарин выступал с докладом в Париже, находившиеся в зале французские троцкисты разбрасывали листовки с требованиями освободить репрессированных оппозиционеров в Советском Союзе. Эмигрантская газета «Последние новости» так описывала этот эпизод: «Троцкистов быстро выгоняют из зала. Ничего не заметив, докладчик, увлеченный собой, трясет бородкой и громким голосом кончает под оглушительные аплодисменты публики:
— Мы смотрим вперед, расковываем творческие силы человечества!
А в это время на лестнице бьют троцкистов» [757].
В письме участникам февральско-мартовского пленума ЦК 1937 года Бухарин представил этот эпизод как «подготовку парижскими троцкистами выступления против меня и физического против меня нападения… Отсюда вытекает, что троцкисты считают меня своим смертельным врагом, равно как и я считаю их своими смертельными врагами, ибо они — смертельные враги дела, которому я служу» [758].
В своих воспоминаниях A. M. Ларина оспаривает возможность откровенных, носивших оппозиционный характер бесед Бухарина с Николаевским на том основании, что в её присутствии лишь одна их беседа носила политический оттенок и в ней «Бухарин разговаривал с Николаевским как его политический противник». В этой беседе, по словам Лариной, Бухарин «с искренним увлечением» рассказывал об успехах СССР, а на вопрос о коллективизации ответил, что «коллективизация уже пройденный этап, тяжёлый этап, но пройденный. Разногласия изжиты временем. Бессмысленно спорить о том, из какого материала делать ножки для стола, когда стол уже сделан» [759].
Опровержения Лариной звучат неубедительно: ведь Бухарин встречался с Николаевским и на протяжении нескольких недель до её приезда за границу. Что же касается упомянутой Лариной беседы, то можно предположить: в ней Бухарин хотел обеспечить себе политическое алиби даже в глазах своей жены.
Впрочем, некоторые доверительные высказывания Бухарина в конфиденциальных беседах с Николаевским обнаруживают близость к приведённым Лариной словам. Так, Бухарин, много рассказывавший своему собеседнику об ужасах коллективизации, завершил эти рассказы целой теорией, которую Николаевский называл теорией «человеческого потока». «Нам трудно жить, очень трудно…— говорил Бухарин.—Спасает только вера в то, что развитие всё же, несмотря ни на что, идёт вперед. Наша жизнь, как поток, который идёт в тесных берегах. Вырваться нельзя. Кто попробует высунуться из потока, того подстригают,— и Бухарин сделал жест пальцами, как стригут ножницами,— но поток несется по самым трудным местам и всё вперед, вперед, в нужном направлении… И люди растут, становятся крепче, выносливее, более стойкими,— и всё прочнее стоит на ногах наше новое общество» [760].
С «теорией потока» смыкались рассказы Бухарина о подготовке новой конституции, после принятия которой, по его словам, «людскому потоку будет много просторнее… Его уже не остановить — и не угнать в сторону!» [761] Заявив, что конституция фактически написана им одним (при небольшой помощи Радека), Бухарин утверждал, что в ней «народу отведена много большая роль, чем в прежней… Теперь с ним нельзя будет не считаться». С особой гордостью он рассказывал о том, что в процессе работы над конституцией им была выдвинута идея о «конкурирующих списках на выборах» и даже о создании «второй партии» или «Союза беспартийных» (во главе с Горьким, академиком Павловым и другими видными деятелями интеллигенции), который мог бы выступать на выборах со своим самостоятельным списком кандидатов [762].
Здесь Бухарин явно выдавал желаемое за действительное, дабы подчеркнуть свою «либеральную» роль. О своей позиции по этому вопросу, занятой на заседании конституционной комиссии, он сообщил в письме, адресованном февральско-мартовскому пленуму ЦК: «Радек очень хитро (и с большой пользой для троцкистов и всех других антисоветских сил) поставил вопрос о праве каждого гражданина выставлять кандидатуры на выборах в Верховный Совет. Я, если не ошибаюсь, трижды выступал против него, мотивируя недопустимость этой нормы, ибо тогда все будут лезть в эту щель и выставлять антисоветских кандидатов и устраивать большие политические скандалы, если мы будем вынуждены в той или иной дозе этих кандидатов ущемлять» [763].
Поведение Бухарина в годы, предшествующие большому террору, было наиболее ярким примером трагической раздвоенности бывших оппозиционных лидеров, позволившей Сталину расправиться с ними поодиночке. Сам Сталин характеризовал эту трагическую раздвоенность термином «двурушник», прочно введённым им в партийный лексикон. Он сознательно провоцировал своих прежних противников на двурушничество, заставляя их клеймить своих единомышленников и друзей, отправленных на плаху, и тем самым отрезая им пути к перемене своей позиции при любом возможном политическом повороте.
Однако, как справедливо замечал В. Кривицкий, «несмотря на покаяния, которые стали столь частыми, что в них перестали верить, вопреки своему желанию, эти старые большевики невольно поддерживали… новую оппозицию внутри партии, если они фактически и не руководили ею. Положение стало критическим, одних покаяний стало уже недостаточно. Сталин сознавал, что надо искать другие средства. Он должен найти способ не только подорвать авторитет старой гвардии, но и остановить активную жизнь видных членов этой грозной оппозиции» [764].
Головы Каменева, Зиновьева, Бухарина и других бывших лидеров оппозиции были нужны Сталину не столько сами по себе, сколько как средство дискредитации Троцкого, остававшегося единственным действительным или потенциальным лидером оппозиционных коммунистических сил в СССР и за его пределами. Волна «послекировских» провокаций и подлогов не достигла своей главной цели — объявления Троцкого шпионом и террористом. Миллионы людей были обмануты, но этот обман находился под постоянной угрозой новых разоблачений со стороны Троцкого. Клеветнические наветы гигантского пропагандистского аппарата не ослабили, а лишь укрепили его решимость продолжать непримиримую борьбу против сталинизма.
XLV
Троцкий: 1935—1936 годы
IV Интернационал оставался под постоянным прицелом как сталинистов, так и наиболее реакционных антикоммунистических сил. Одновременно с новыми расправами над троцкистами в СССР шли аресты сторонников Троцкого в Германии и других странах с фашистскими и полуфашистскими режимами.
Всё более трудным становилось и положение самого Троцкого, которому французскими властями в 1934 году было предписано поселиться в небольшой деревне, где он находился под строгим надзором полиции. После образования Народного фронта французская компартия резко усилила нападки на Троцкого и требования к правительству о высылке его из страны. В «Письме французским рабочим» Троцкий писал: «Два года тому назад „L’Humanite“ повторяла ежедневно: „фашист Даладье вызвал социал-фашиста Троцкого во Францию, чтоб организовать при его помощи военную интервенцию против СССР“… Сейчас эти господа заключили, как известно, с „фашистом“ Даладье антифашистский „народный фронт“… Теперь уже господа клеветники начинают говорить… что политика Троцкого и большевиков-ленинцев служит службу не Эррио и Даладье, а Гитлеру» [765].
ОГПУ—НКВД вело непрерывную слежку за Троцким и Седовым и внедряло в их окружение своих агентов. В начале 30-х годов такую роль выполняли братья Соболевичусы, которые подозревались Троцким и его соратниками в провокаторстве и вскоре были изгнаны из рядов международной левой оппозиции. Более успешной оказалась деятельность Зборовского, завербованного ГПУ летом 1933 года. В 1934 году «органами» была проведена глубокая проверка Зборовского и его родственников, находившихся в Советском Союзе и превратившихся в заложников провокатора. В 1935 году Зборовский впервые встретился с Седовым и вскоре стал одним из ближайших его сотрудников. В книге Д. Волкогонова «Троцкий»
