Ответом на писания Фейхтвангера о Советском Союзе явилась статья И. Райсса, в которой ставились вопросы, возникавшие у многих людей в Москве: «Столь ли наивен Фейхтвангер? Сознателен ли его подлог? …Чем же объяснить, что Фейхтвангер пошел на прислужничество Сталину?» Рассказывая, что некоторые люди объясняли это желанием Фейхтвангера выторговать таким путём у Сталина голову Радека, Райсс прибавлял: «Пусть это будет только гипотеза, слух, но разве не свидетельствуют они о том, что в Москве искали какое-то особое объяснение поведению Фейхтвангера, так лживо звучали его восхваления Сталина и гнусных процессов».
Райсс подчёркивал: «Человек, не владеющий (русским.—
С негодованием разоблачая рассуждения о благосостоянии советского народа, Райсс писал, что благосостояние Фейхтвангер мог встретить лишь «в тех кругах, где он вращался, прежде всего в кругу писателей всех разновидностей, конкурирующих между собой в восхвалениях Сталина. Среди паразитов советской жизни». Только общением с такого рода людьми и одурманенностью официальной ложью можно объяснить, что Фейхтвангер не упоминает «ни единым словом того террора, того ужаса, который сковывает массы, той эпидемии самоубийств, которая всё усиливается в Москве» [856] .
Особенно лживыми Райсс называл утверждения об органичности культа Сталина и искренней приверженности ему большинства советских людей. «Неужели Фейхтвангер не догадывается,— писал он,— что культ Сталина и все популяризирующие Сталина басни исходят непосредственно из сталинской канцелярии, а отнюдь не из народа?» По поводу восторженного описания демонстраций, проходящих под портретами Сталина, Райсс замечал: «Фейхтвангер и это принимает за чистую монету. Мы же в СССР знаем, что не энтузиазм, а страх гонит массу, дрожащую за своё существование, на подобные демонстрации. Чего стоит один пример вдовы генерала Якира, которая по требованию Сталина обесчестила память своего погибшего мужа».
Конечно, Райсс, опровергая слащавые панегирики Фейхтвангера, не раскрывал всей картины советской жизни того времени. Пожалуй, лишь касаясь изображения Фейхтвангером ликующей советской молодёжи, он давал более дифференцированное освещение действительности: «Разная есть в Советском Союзе молодёжь. Часть её насквозь пропитана национализмом… и торопится занять места, освободившиеся после уничтожения революционного поколения… Но есть в Советской России и другая молодёжь. Не относятся ли к ней те героические комсомольцы, которые погибают на Лубянке со словами: „Да здравствует Троцкий!“ [857]?» [858]
XLIX
Чем Бердяев близок коммунистам
До сих пор мы рассматривали суждения русских и зарубежных авторов самой разной политической ориентации, раскрывающие статический срез советской действительности середины 30-х годов. Теперь обратимся к работам, посвящённым историческому анализу судеб советского общества и содержавшим прогноз его дальнейшего развития. Такие обобщающие работы, создававшиеся почти одновременно, принадлежали перу двух крупнейших русских мыслителей того времени — Бердяева и Троцкого, людей с весьма несхожей личной судьбой, приверженных разной идеологии, но отличавшихся в равной степени стремлением к честному духовному поиску. Книги этих авторов несхожи уже по своему жанру. В отличие от книги Троцкого «Преданная революция», представляющей собой фундаментальное историко- социологическое исследование, работа Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» относится к жанру социально-исторической эссеистики. В ней нет каких-либо статистических данных и социальных примеров, отсутствует строгая система доказательств, которая предшествовала бы философским и социологическим выводам. Эти особенности книги облегчили недобросовестное истолкование её идей советскими диссидентами 70-х, «перестройщиками» 80-х и «демократами» 90-х годов. Отбросив присущую Бердяеву диалектическую гибкость мысли, эти авторы безосновательно изображали его книгу своего рода евангелием антикоммунизма. Из всего богатства бердяевских аргументов и выводов они использовали лишь те, которые были продиктованы невольной озлобленностью эмигранта, недостаточным знанием советской действительности либо тенденциозной предвзятостью религиозного философа.
Между тем в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» содержится немало идей, порождённых искренним исканием истины. Отнюдь не отвергая, как это делают ныне Волкогонов и другие современные русские «демократы», позитивного значения революций, Бердяев подчёркивал, что «отвержение всякого смысла революции неизбежно должно повести за собой и отвержение истории. Но революция ужасна и жутка, она уродлива и насильственна, как уродливо и насильственно рождение ребенка, уродливы и насильственны муки рождающей матери, уродлив и подвержен насилию рождающийся ребенок» [859]. Эти мысли даже своим образным строем вплотную сближаются с идеями Маркса и Ленина о «муках родов» нового общественного строя в революции.
К идеям Маркса, Ленина и Троцкого близко? и проницательное суждение Бердяева, направленное против «тех христиан, которые считают революцию недопустимой ввиду её насилия и крови и вместе с тем считают вполне допустимой и нравственно оправданной войну. Война совершает ещё больше насилий и проливает ещё больше крови» [860].
Исходя из этих философско-социологических предпосылок, Бердяев высоко оценивал историческое значение Октябрьской революции, которую он считал не плодом «большевистского заговора», а закономерным результатом предшествующего развития России. Уделяя преимущественное внимание её национальным истокам и содержанию, он отмечал, что не только большевики, но прежде всего широкие солдатские массы «готовы были бежать с фронта и превратить войну национальную в войну социальную» [861]. Народ согласился подчиниться лозунгам большевиков, поскольку они дисциплинировали массы и остановили угрожавший России анархический распад.
Безоговорочно признавая народный характер Октябрьской революции, Бердяев писал, что «народ в прошлом чувствовал неправду социального строя, основанного на угнетении и эксплуатации трудящихся, но он кротко и смиренно нёс свою страдальческую долю. Но наступил час, когда он не пожелал больше терпеть, и весь строй души народной перевернулся… Ленин не мог бы осуществить своего плана революции и захвата власти без переворота в душе народа» [862]. Большевики чутко уловили стремления народных масс и привели в движение не только разрушительные, но и созидательные, «раньше скованные рабоче-крестьянские силы для исторического дела. И этим определяется исключительный актуализм и динамизм коммунизма. В русском народе обнаружилась огромная витальная сила, которой раньше не давали возможности обнаружиться» [863].
Касаясь «преступления», с особым неистовством вменявшегося в вину большевикам современными «демократами»,— разгона Учредительного собрания, Бердяев со всей определённостью утверждал, что эсеры, получившие большинство голосов на выборах в Учредительное собрание, «оказались ненужными и вытесненными. Ленин сделал всё лучше, скорее и более радикально, он дал больше» [864]. В итоге практической проверки зрелости и жизнеспособности политических сил России большевизм, «давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая, с одной стороны, могла докончить разложение старого и, с другой стороны, организовать новое» [865].
Эти мысли получили ещё более чёткое выражение в книге Бердяева «Самопознание (опыт философской автобиографии)», изданной в 1949 году. Здесь Бердяев выражал решительное несогласие с точкой зрения тех белоэмигрантов, которые считали, что «большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они (деятели «белой» России.—
