сталинского режима, а сущностью того, что они называют „коммунизмом“» [182].
В действительности московские процессы были не беспричинным хладнокровным преступлением, а контрударом Сталина в острейшем политическом противоборстве.
X
Кандидаты в подсудимые будущих процессов
Едва ли не самой гнусной стороной политической истерии, развернувшейся в дни процесса, стали выступления бывших оппозиционеров с требованием кровавой расправы над своими недавними друзьями и единомышленниками.
Особенно постыдный характер носили статьи Пятакова и Радека. «После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна,— выспренне писал Пятаков,— вдруг потянуло отвратительным смрадом из этой политической мертвецкой. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя. Но именно в последней стадии доживания они стали не только мерзкими, но и социально-опасными… Не хватает слов, чтобы полностью выразить своё негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль, заражающую чистый, бодрый воздух советской страны, падаль опасную, могущую причинить смерть нашим вождям и уже причинившую смерть одному из самых лучших людей нашей страны — такому чудесному товарищу и руководителю, как С. М. Киров» [183].
В сходных выражениях высказывал своё отношение к процессу Радек. «Из зала суда, в котором Военная коллегия Верховного суда СССР разбирает дело Зиновьева, Каменева, Мрачковского, Смирнова, дело отсутствующего Троцкого,— писал он,— несёт на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину» [184].
Спустя несколько месяцев на процессе «антисоветского троцкистского центра» Вышинский с глумливыми комментариями приводил выдержки из этих статей в качестве доказательства «двурушничества» Пятакова и Радека.
В день, когда появились эти статьи, подсудимые, подчиняясь дирижерской палочке Вышинского, стали называть новые имена лиц, с которыми «центр» поддерживал заговорщические связи. Вслед за этим Вышинский выступил со следующим заявлением: «Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования… в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результатов этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности» [185].
Среди названных на суде «заговорщиков» насчитывалось 18 членов составов Центрального Комитета, избранных при Ленине, 6 членов ленинского Политбюро (все, кроме Сталина) и 5 человек, упомянутых в ленинском «Завещании» (опять-таки все, кроме Сталина).
Если главные подсудимые процесса 16-ти уже давно были отстранены от руководящей деятельности, то среди названных ими других «заговорщиков» было пять членов и кандидатов в члены действующего ЦК ВКП(б). К ним относились бывшие участники бухаринской «тройки», Сокольников, заявивший на XV съезде о своём разрыве с объединённой оппозицией и избранный членом ЦК (на XVI и XVII съездах он избирался кандидатом в члены ЦК), и Пятаков, избиравшийся членом ЦК на XVI и XVII съездах.
Сокольников был арестован 26 июля — после принятия опросом решения ЦК об его исключении из состава ЦК и из партии.
Пятаков первоначально не ощущал нависшей над ним подобной угрозы. В конце июля он был даже утверждён общественным обвинителем на процессе «троцкистско-зиновьевского центра». По его собственным словам, он рассматривал это назначение «как акт огромнейшего доверия ЦК» и готовился выполнить эту миссию «от души». Однако уже в ночь на 28 июля была арестована бывшая жена Пятакова, у которой была изъята принадлежавшая ему переписка, включая материалы, относящиеся ко времени его участия в оппозиции.
10 августа Ежов познакомил Пятакова с поступившими на него показаниями и сообщил ему об отмене «почётного» назначения обвинителем на процессе, снятии его с поста заместителя наркома тяжёлой промышленности и назначении начальником Чирчикстроя. Реакция Пятакова на эти известия изумила и озадачила даже много повидавшего Ежова. В донесении Сталину о беседе с Пятаковым Ежов сообщал: Пятаков заявил, что «троцкисты» клевещут из ненависти к нему, но он ничего не может противопоставить их показаниям, «кроме голых опровержений на словах», и поэтому «понимает, что доверие ЦК к нему подорвано». Назвав себя виновным в том, что он «не обратил внимания на контрреволюционную работу своей бывшей жены и безразлично относился к встречам с её знакомыми», Пятаков сказал, что его следовало бы наказать строже, и просил «предоставить ему любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации». В этих целях он просил «разрешить ему лично расстрелять всех приговорённых к расстрелу по (будущему) процессу, в том числе и свою бывшую жену», и опубликовать об этом в печати. «Несмотря на то, что я ему указал на абсурдность этого предложения,— добавлял Ежов,— он всё же настойчиво просил сообщить об этом ЦК» [186].
Рассказывая об этих событиях на декабрьском пленуме ЦК 1936 года, Сталин заявил, что Пятаков «с удовольствием» готовился к роли обвинителя. «Но мы обдумали и решили, что это не выйдет. Что значит выставить его в качестве общественного обвинителя? Он скажет одно, ему будут возражать обвиняемые, скажут: „Куда залез, в обвинители. Ты же с нами вместе работал?!“ А к чему бы это привело? Это превратило бы процесс в комедию и сорвало бы процесс».
Далее Сталин сообщил о причинах отказа Пятакову в его просьбе собственноручно расстрелять подсудимых: «Объявить — никто не поверит, что мы его не заставили это сделать. Мы сказали, что это дело не выйдет, никто не поверит, что вы добровольно пошли на это дело, а не по принуждению. Да и, кроме того, мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение» [187].
После беседы с Ежовым Пятаков направил письмо Сталину, в котором заверял в своём давнем и безоговорочном разрыве с «троцкистским прошлым» и в готовности умереть за Сталина. После получения письма Сталин продержал Пятакова на воле ещё месяц, а затем в порядке обычной канцелярской рутины провёл опросом решение ЦК об его исключении из состава ЦК и из партии, вслед за чем Пятаков был арестован.
Бывшие лидеры «правых» узнали об обвинениях против них только из судебного отчёта. В дни процесса в объединённом государственном издательстве, которым руководил Томский, проходило партийное собрание. Единственным «признанием», которого удалось добиться на нём от Томского, было сообщение, что в 1929 году он «скрыл от партии о своих встречах и контрреволюционных переговорах в 1929 году с Каменевым о создании совместного блока», поставив об этом в известность лишь Бухарина и Рыкова.
22 августа за Томским, как обычно, утром пришла на дачу машина, чтобы отвезти его на работу. Шофёр привёз свежий номер «Правды» на первой полосе которого крупным шрифтом было напечатано: «Расследовать связи Томского — Бухарина — Рыкова и Пятакова — Радека с троцкистско-зиновьевской бандой». В том же номере была опубликована заметка о партийном собрании в ОГИЗе, на котором вскрылось «подлое двурушничество» Томского (такой вывод делался на основании того, что Томский заявил: в 1929 году он «признавал линию партии лишь в основном», а не «полностью правильной»). В заметке делался недвусмысленный вывод: «Для собрания стало совершенно ясным предательское поведение Томского. Можно не сомневаться, что Томский и сейчас скрывает о своих связях с участниками блока» [188]. Спустя несколько минут после прочтения газеты Томский
