Возврат к теме сталинских репрессий в официальной советской печати произошёл, начиная с 1986 года. Однако, как и в 50—60-е годы, официальная санкция на обращение к этой теме диктовалась далеко не только стремлением к восстановлению исторической правды и очищению от язв сталинизма. Если обе «хрущевские» волны разоблачений были вызваны во многом соображениями борьбы с т. н. «антипартийной группой» Молотова, Кагановича, Маленкова, то «перестроечная» волна была поначалу вызвана иными конъюнктурными соображениями: стремлением переключить внимание общественного мнения от очевидных неудач щедро разрекламированной «перестройки» к трагическим событиям прошлого, за которые новое поколение руководителей партии не несло ответственности.
Выплеснувшийся под флагом «гласности» поток разоблачений на первых порах был настолько мощным, что в 1987—1989 годах общественное мнение было почти всецело поглощено вопросами отечественной истории времён сталинизма. Этим обстоятельством во многом объясняется резкое повышение в те годы подписки, а следовательно, и тиража массовых газет, литературно-художественных и общественно-политических журналов, неуклонно публиковавших всё новые и новые произведения о сталинских преступлениях.
Однако очень скоро обнаружилось, что темы большого террора и сталинизма использовались многими авторами и печатными органами для того, чтобы скомпрометировать, обесчестить идею социализма. Этот антикоммунистический, антибольшевистский поход был во многом подготовлен деятельностью западных советологов и советских диссидентов 60—80-х годов, пустивших в обращение целый ряд исторических мифов.
Историческая мифология всегда представляла одно из главных идеологических орудий реакционных сил. Но в современную эпоху исторические мифы не могут не рядиться под науку, для своего подкрепления они нуждаются в подыскивании псевдонаучных аргументов. В конце 80-х годов на страницах советской печати получили вторую жизнь мифы, созданные в первые десятилетия Советской власти. Один из них сводился к фактическому повторению сталинской версии 1936 года о голой жажде власти, якобы определявшей борьбу Троцкого и «троцкистов» против сталинизма. Согласно данному мифу, политическая доктрина «троцкизма» не отличалась чем-то существенным от сталинской «генеральной линии», а в случае победы оппозиции во внутрипартийной борьбе она повела бы политику, принципиально не отличающуюся от сталинской.
Другие мифы, ведущие начало от работ идеологов первой русской эмиграции и ренегатов коммунизма 20—30-х годов, направлены на дискредитацию, оплёвывание героического периода русской революции. Для того, чтобы идеологически расчистить дорогу реставрации капитализма в СССР, требовалось разрушить существенный пласт массового сознания, переместить знаки в трактовке таких явлений, окружённых в сознании миллионов советских людей ореолом величия и героизма, как Октябрьская революция и гражданская война. Не случайно, что примерно с 1990 года разоблачительный пафос в критике нашего исторического прошлого был перенесён с эпохи сталинизма на первые годы послеоктябрьской истории. Наиболее ругательным словом в трудах как «демократов», так и «национал-патриотов» стало неожиданно всплывшее полузабытое понятие «большевик», которое правомерно относить лишь к ленинскому поколению партии и её не переродившимся в последующие годы элементам.
В формирование этого мифа немаловажный вклад внёс Солженицын, утверждавший в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ», что «ежовщина» была лишь одним из потоков «большевистского террора» и что не менее страшными и однотипными потоками были гражданская война, коллективизация и репрессии послевоенных лет.
Между тем очевидно, что борьба народа с открытым классовым врагом и с действительными вооружёнными заговорами, неизбежными в гражданской войне, когда фронт трудно отделить от тыла,— это совсем иное, нежели борьба правящей бюрократии с крестьянством, составлявшим большинство населения страны (именно в такую борьбу вылились «сплошная коллективизация» и «ликвидация кулачества как класса»). В свою очередь борьба с крестьянами, нередко отвечавшими на насильственную коллективизацию вооружёнными восстаниями (такие восстания не прекращались на всём протяжении 1928—1933 годов),— это совсем иное, нежели истребление безоружных людей, в большинстве своём преданных идее и делу социализма. Что же касается репрессий последних лет войны, то они были обращены не только против невинных людей, но и против тысяч коллаборационистов и участников бандформирований (суровые расправы с пособниками гитлеровцев в то время прошли также во всех странах Западной Европы, освободившихся от фашистской оккупации).
Если бы Октябрьская революция и гражданская война 1918—1920 годов достигли своих целей, жертвы в них представлялись бы любому непредвзятому человеку оправданными — подобно тому, как сегодняшним американцам представляются оправданными жертвы, понесённые в ходе революционных войн XVIII и XIX века. Однако в СССР спустя несколько лет после гражданской войны, приведшей к победе Советской власти, началась новая фактическая гражданская война с крестьянством, порождённая не столько объективными классовыми противоречиями, сколько ошибочной политикой сталинского руководства. Одновременно правящая бюрократия развязала ряд малых гражданских войн против коммунистической оппозиции, переросших в большой террор 1936—1938 годов.
Итак, в истории советского общества мы можем насчитать не одну, а по крайней мере три гражданских войны, принципиально различающиеся по своему характеру и последствиям. Гражданская война 1918—1920 годов вывела страну из состояния распада, анархии и хаоса, всё более разраставшихся после февральской революции (этот факт признавался даже такими недоброжелателями большевиков, как Бердяев и Деникин). Гражданская война 1928—1933 года была войной, существенно ослабившей СССР, хотя и завершившейся «покорением» крестьянства. «Ежовщина» была превентивной гражданской войной против большевиков-ленинцев, боровшихся за сохранение и упрочение завоеваний Октябрьской революции. Эта, последняя гражданская война в СССР (вплоть до «вялотекущей гражданской войны», завершившей «перестройку» и тянущейся по сей день) вызвала больше жертв, чем гражданская война 1918—1920 годов и чем все предшествующие и последующие сталинские репрессии.
Понять сущность больших исторических событий обычно помогают исторические аналогии. Гражданскую войну 1918—1920 годов можно сравнить с гражданскими войнами в других странах, особенно с гражданской войной шестидесятых годов XIX века в США. Троцкий находил так много общего в этих войнах, что даже собирался написать книгу, посвящённую их сопоставлению. Борьба с восставшими крестьянами в годы насильственной коллективизации напоминала борьбу революционных армий Франции с «Вандеей».
Тому же явлению, которое обозначается понятиями «1937 год», «ежовщина», «большой террор», «великая чистка», невозможно найти аналогов в предшествующей истории. Подобные явления наблюдались лишь после второй мировой войны в других странах, именовавшихся социалистическими. К ним относятся, во-первых, инспирировавшиеся из Москвы чистки правящих коммунистических партий, которые не обошли ни одну из стран «народной демократии». Во-вторых, т. н. «культурная революция» в Китае, возникшая уже без какого-либо давления со стороны Советского Союза. «Культурная революция», начавшаяся, как и «ежовщина», спустя почти 20 лет после победы социалистической революции, породила представление о неизбежности прохождения каждой социалистической страны через полосу массового государственного террора.
«Великая чистка» в СССР и «культурная революция» в Китае различались между собой существенными особенностями в формах осуществления террора. В Китае он был представлен в качестве вспышки спонтанного возмущения масс, особенно молодёжи, поведением «облечённых властью и идущих по капиталистическому пути». Издевательства, избиения и другие проявления насилия над жертвами «культурной революции», включая высших руководителей партии и государства, осуществлялись открыто, при большом стечении народа — руками «хунвейбинов», получивших право на вседозволенность и обезумевших от выпавшей на их долю власти над безоружными людьми. Однако хунвейбинов можно сравнить скорее с гитлеровскими штурмовиками, чем со сталинскими инквизиторами, творившими свои кровавые дела в тюремных застенках.
Считая возможным проведение большого террора в форме площадной расправы над «врагами народа», Троцкий указывал, что Сталин предпочёл такому «азиатскому» варианту уничтожение своих жертв при сокрытии от народа как масштабов, так и зверских форм осуществления репрессий. «Сталинской бюрократии,— писал он,— не было бы никакого труда организовать гнев народа. Но она в этом не
