рискуют быть перечёркнутыми вследствие того морального отзвука, который получит такой приговор. А ведь, наверное, возможно (и было бы нужно) заменить его ссылкой, которая обезвредит осуждённых без того, чтобы возбуждать общественное мнение,— оно и так глубоко смущено» [245].
Процесс вызвал волну протестов во всём мире. С опровержениями выступили все находившиеся за рубежом лица, упомянутые на процессе в качестве «сообщников» подсудимых: меньшевики Дан и Николаевский, эсер Вишняк, левые политические деятели Франции Росмер, Паз, Раппопорт, Суварин, французский промышленник Николь и др.
Особенно много заявлений было сделано в защиту Раковского, которого хорошо знали и высоко ценили социалисты и дипломаты разных стран. Признания Раковского были дезавуированы названными им на процессе лицами. Французский журналист Бюрэ заявил, что во время его пребывания в Москве ему не дали встретиться с Раковским, несмотря на предварительное обещание властей об организации такой встречи. Известная английская филантропка Пейджет сообщила, что в 1934 году встречалась с Раковским в СССР и Японии, но их разговоры касались только вопросов, связанных с деятельностью Международного Красного Креста [246].
Ещё накануне суда руководители II Интернационала и Международной федерации социалистических профсоюзов направили в Москву телеграмму, в которой говорилось: «Мы снова считаем своим долгом обратить внимание советского правительства на тот вред, который наносят делу рабочих всего мира эти процессы и казни. Мы не хотим высказывать сейчас своего мнения об основательности или неосновательности обвинений, какими бы фантастическими они ни казались. Но мы не можем смотреть без тревоги на поведение официальной советской печати, осуждающей всех подсудимых без различия ещё до того, как представлены какие бы то ни было доказательства их вины. Такое поведение представляется нам совершенно противоречащим элементарным принципам правосудия и способным создать атмосферу, вредную для беспристрастного ведения процесса» [247].
В отклике на процесс секретарь Социалистического Интернационала Ф. Адлер обращал внимание на вопиющее противоречие, которое вытекало из действий московских фальсификаторов: «С одной стороны, подсудимых обвиняют на московских процессах в самых отвратительных преступлениях, изображают их прямо-таки какими-то выродками человечества; а с другой стороны, тех же подсудимых выставляют перед всем миром как неких столпов и свидетелей истины не только тогда, когда они обвиняют самих себя, но и тогда, когда они выполняют обязанности клеветников по назначению против других». Адлер приходил к выводу о том, что «никогда ещё нашему идеалу не грозила такая великая опасность, как сейчас, когда фашистские преступники переходят в наступление и, к сожалению, имеют возможность так широко использовать в своих целях те гнусности, которые совершает утвердившаяся в Москве диктатура одержимых» [248].
Лидер бельгийских социалистов Вандервельде подчёркивал, что «рабочие массы в Западной Европе не могут не прийти в волнение, когда они видят, что большинство ветеранов Октябрьской революции посылаются на эшафот» [249].
Болью и отчаянием была проникнута передовая статья органа французской социалистической партии «Попюлэр», написанная Леоном Блюмом. В ней обращалось внимание на то, что московский процесс наносит удар Народному фронту, даёт пищу кампании французской реакции, направленной против франко-советского пакта, и создает в Англии и США течение общественного мнения, враждебное сближению этих стран с СССР. «Люди, имена которых ещё несколько месяцев тому назад фигурировали среди самых крупных в советской истории,— писал Блюм,— сознались в совершении деяний, с реальностью которых не мирится наш разум и совершение которых, как и в предыдущих процессах, было попросту материально невозможно, более того, лживость которых — я имею право добавить это,— морально доказана для нас… Таковы чувства, которые я не могу подавить в себе. Я хорошо знаю, что завтра их будут эксплуатировать общие враги и Советов, и социализма. Но это не моя вина. Зачем же заставляют нас делать выбор между словом, которое становится опасностью, и молчанием, которое было бы позором?» [250]
«Попюлэр» указывал, что московский процесс поставил мировой пролетариат перед трагической альтернативой: «Если обвиняемые действительно повинны в приписываемых им преступлениях, то что же думать о строе, который систематически порождает такого рода разложение руководящих кругов государства рабочей партии? Очевидно, этот строй страдает каким-то органическим внутренним пороком и гниет на корню… Или же — обвиняемые возводят на себя небылицы, они невиновны, они честные революционеры. Что же тогда думать о правительстве, которое инсценирует фальшивые процессы, которое сажает на скамью подсудимых ни в чём не повинных людей, которое истребляет во имя диктатуры одного лица всех лучших людей революции?» [251]
Обобщая отклики мировой общественности, Троцкий писал: «Если во время процесса Радека — Пятакова значительная часть мировой печати колебалась и недоумевала, то во время последнего процесса единодушный вывод общественного мнения гласил: наиболее грандиозный и наиболее наглый подлог в политической истории мира!» [252]
Аналогичные выводы были сделаны левым крылом русской эмиграции. В статье «Международное значение московского процесса» один из лидеров партии меньшевиков Р. Абрамович писал: «С небывалым ещё единодушием вся решительно левая, социалистическая и либеральная, печать всего мира, за исключением казённых коммунистических органов, осудила последний процесс, как сплетение лжи и клеветы, как исторический подлог, как преступление против всех законов пролетарской морали, как осквернение социалистической чести, но прежде всего — как сокрушительный удар по всему мировому социализму. Все без исключения политические группировки, кроме официальных секций Коминтерна, все социалистические и общественные организации, даже те, которые до сих пор явно склонялись на сторону большевизма… ныне единым фронтом выступили против совершаемого Сталиным преступления» [253].
Отмечая, что на московских процессах была представлена картина адских злодеяний, якобы осуществлённых подсудимыми по указке международного капитализма и фашизма, Абрамович писал, что «имеется бесконечно более действительный, бесконечно более рафинированный и прежде всего неизмеримо более эффективный способ нанести русской революции и всей стране поистине непоправимый удар». Этот способ заключается в объявлении советской юстицией перед лицом всего мира, что большевистской партией руководили люди без принципов и убеждений и что «сама Октябрьская революция, это лучезарное солнце мировой революции, была сделана руками германских, японских или английских шпионов (Раковский, Бухарин, Троцкий и др.)». Такая публичная дискредитация русской революции, по словам Абрамовича, больше ослабляла Советский Союз на международной арене и наносила больший вред престижу СССР и делу мирового социализма, чем это могли бы сделать все действительные или вымышленные диверсанты и шпионы [254].
Другой меньшевистский лидер Ф. Дан называл новую судебную трагикомедию бесконечно более омерзительной, чем все предыдущие, поскольку она «слишком уж явственно носит характер простой „охоты за черепами“ — за старобольшевистскими черепами, за черепами всех, кто так или иначе служил революции, которую Сталин теперь хоронит… Сталин уже не довольствуется изображением своих большевистских противников как людей, дошедших до последних пределов падения в борьбе с ним, гениальным и мудрым „вождем народов“. Нет, выволакиваются старые, давно в самой советской прессе рассказанные перипетии внутрибольшевистской борьбы 1917—18 и позднейших годов, перетряхиваются эпизоды дореволюционного и военного времени, чтобы „доказать“, что все сплошь вожди старого большевизма, уже расстрелянные и ещё недострелянные, испокон веку были, если не шпиками царской охранки, то по крайней мере платными агентами контрразведок всего мира» [255].
К аналогичными выводам приходил один из наиболее честных представителей центристского крыла эмиграции Г. Федотов, который писал, что «во время процесса 21-го мысль просто отказывалась понимать это политическое сумасшествие, когда государство публично, перед всем светом, само себя секло на радость врагам». Причину такого эффекта процесса Федотов видел в головотяпстве, представлявшем, по его словам, характерную черту Сталина. «В преследовании прямой, ближайшей цели он забывает обо всём на свете. Чтобы погубить Ягоду, он не останавливается перед тем, чтобы разоблачить перед всем светом
