голову многим членам ЦК в тюрьме (а может быть, и до неё). Она весьма близка аргументации заключённых-троцкистов (см. гл. XXXIII) и «невозвращенцев» 1937—1938 годов (см. гл. XXXIX—XL).
XXIII
Партийный аппарат
На многих страницах воспоминаний Хрущёва рисуется страшная картина того, как «людей буквально хватали и тащили резать». Это касалось прежде всего партийных руководителей всех уровней, которые были арестованы, как выражался Хрущёв, тремя поколениями: «то, которое было ранее в руководстве, второе, выдвинутое и третье, тоже выдвинутое» [451]. Почти все аппаратчики, которые работали в 1937 году с Хрущёвым в Москве, были уничтожены. Такая же картина предстала перед Хрущёвым на Украине, где ко времени его приезда в начале 1938 года «было в смысле кадров, что называется, чисто: ни одного секретаря обкома партии, ни одного председателя облисполкома нет, нет ни председателя Совета народных комиссаров, ни его заместителей» [452].
Оставшиеся на воле аппаратчики чувствовали себя смертниками, людьми, находящимися на краю пропасти. «Среди партийных работников не имелось фактически человека, на которого не было показаний» [453]. «Сегодня представитель какой-то партийной организации выступает и разоблачает арестованных ранее, а завтра и его самого уже нет, что тоже находило объяснение, дескать, он ретиво разоблачал, потому что сам был замешан и чтобы скрыть правду… Партийные органы были совершенно сведены на нет. Руководство было парализовано, никого нельзя было выдвинуть без апробации со стороны НКВД… Создавалась замкнутая цепь порочной практики руководства, которое становилось тем самым на путь как бы самоистребления» [454] .
В книгах Р. Медведева, Р. Конквеста и других авторов приводятся обширные синодики имён руководителей, которые погибли в 1937—1938 годах. Я не стану приводить подобных перечней. Достаточно будет сказать, что от репрессий в те годы не спасся почти ни один партийный секретарь (райкома, горкома, обкома и ЦК нацкомпартий), ни один председатель исполкома любого уровня, ни один директор крупного завода, ни один союзный или республиканский нарком. В этой среде царила обстановка, охарактеризованная в одной из дневниковых записей Троцкого: «При помощи систематической клеветы, охватывающей всё: политические идеи, служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства. В области клеветы и травли аппараты ВКП, ГПУ и Коминтерна работают рука об руку. Центром этой системы является рабочий кабинет Сталина» [455].
Одним из наиболее фундаментальных противоречий, породивших великую чистку, было противоречие между бонапартистскими устремлениями Сталина, готового реализовать их даже ценой предательства интересов социализма и страны, и настроениями большинства аппаратчиков, сохранявших преданность этим интересам. Конечно, многих из этих людей Сталин ещё до 1937 года повязал соучастием в своих преступлениях. Это соучастие они пытались даже в собственных глазах оправдать тем, что истребительные походы против крестьянства или оппозиционеров продиктованы некими высшими интересами. Но даже самые изощрённые казуистические ходы не могли объяснить, как может служить делу социализма полное обезглавление партии, государства, армии, хозяйства и культуры. «Когда Сталин обвиняет ту или другую часть аппарата в утрате „бдительности“,— писал Троцкий,— он этим говорит: вы заботитесь об интересах хозяйства, науки или армии, но вы не заботитесь о моих интересах! В таком же положении находится каждый из агентов Сталина во всех областях страны и на всех ярусах бюрократической башни. Бюрократия может поддерживать дальше свою власть не иначе, как подрывая все основы хозяйственного и культурного прогресса. Так на новой исторической почве возрождается неожиданно исконный русский антагонизм между опричниной и земщиной. Борьба между ними превратилась в истребление лучших людей страны её наиболее развращёнными отбросами» [456]. Указывая, что в великой чистке противоречие между Октябрьской революцией и термидорианской бюрократией нашло наиболее драматическое выражение, Троцкий писал: «В борьбе за власть и доходы бюрократия вынуждена отрубать и громить те группы, которые связаны с прошлым, которые знают и помнят программу Октябрьской революции, которые искренне преданы задачам социализма. Истребление старых большевиков и социалистических элементов среднего и младшего поколений является необходимым звеном антиоктябрьской реакции» [457] .
Задолго до 1937 года образом жизни и менталитетом сталинской бюрократии стали лицемерие и двоедушие. Даже лучшие люди из этой среды были обречены на то, чтобы скрывать свои истинные мысли и публично повторять официальную ложь. Для характеристики психологии и поведения таких людей Сталин использовал слово «двурушник». Согласно сталинским канонам, двурушником считался тот, кто в своих публичных высказываниях дублировал утверждения официальной пропаганды, в своём поведении подчинялся партийным ритуалам, а в душе сохранял собственные убеждения, внутреннее несогласие со сталинской политикой. Чем более высокий пост занимал аппаратчик, чем лучше он был информирован о положении в стране, тем глубже он должен был подавлять свои сомнения и прятать свои колебания под густым слоем ритуальной лжи.
Двойной стандарт господствовал и в повседневном личном поведении значительной части бюрократии, далеко продвинувшейся по пути бытового перерождения. Многие бюрократы, повторявшие традиционные формулы о скромности большевика, оказывались заражены чванством, барством, вельможностью. Пример этому давала бюрократическая верхушка во главе с самим Сталиным. «С тех пор, как Сталин объявил: „Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!“,— писал Орлов,— советская правящая элита отказалась от практики тайных вечеринок с выпивкой, танцами и игрой в карты, а начала устраивать подобные развлечения открыто, без всякого стеснения» [458] .
До определённого времени проявления грубости, самоснабжения, самодурства аппаратчиков не служили объектом публичных обличений. При переходе к большому террору Сталин соорудил новую амальгаму. На страницах печати и на широких собраниях с участием беспартийных стали предаваться гласности такие нравы и отношения, которые ныне считаются характерными лишь для периода застоя. Так, в статье о секретаре сельского райкома партии Сурнине «Правда» писала: «По его прямому указанию советская торговля в районе упразднена. Товары бронируются и неделями лежат под прилавком. Людям высокого ранга приносит товары на дом сам заведующий районным отделом внутренней торговли, другим — директор районного универсального магазина. Не забывает Сурнин и колхозные амбары. В колхозе „Путь к коммунизму“ он взял 5 пудов белой муки и 116-килограммовую свинью. Продукты ему доставлял председатель колхоза, которого скоро после этого выдвинули председателем районного союза потребительской кооперации» [459].
Такого рода критика поначалу представлялась даже проницательным людям попыткой очищения общественной атмосферы. Так, М. Пришвин обратил внимание на статью «Пошлость», где высмеивался секретарь парткома завода «Серп и Молот», устроивший двухдневное партийное собрание, на котором присутствовавшим предлагалось решить открытым голосованием, кого на заводе следует считать подхалимами [460]. «Сколько времени будет продолжаться эта политика „сшибания носов“ — трудно сказать,— записывал Пришвин в своём дневнике.— Видимо, в основе её таится искреннее желание покончить с порядками подхалимства и дать голоса патриотам и вообще честным людям — с одной стороны, и с другой — создать более надёжный партийный аппарат» [461].
Разумеется, такого рода намерения не составляли истинную цель открытого Сталиным истребительного похода против аппаратчиков. Великая чистка не была «антибюрократической революцией», как склонны считать некоторые отечественные и зарубежные исследователи. Среди поколения, выжженного в 1937—1938 годах, было намного больше бескорыстных людей, не тронутых
