время рассказа она не поднимала век, как бы для того, чтоб не сбиться.
— В ту ночь луна была очень яркая, — взволнованно начала Азиза. — Такие ночи легко запоминаются. В такие ночи у тьмы нет шансов. Мы укрылись в лабиринте торговых рядов, под защитой навеса. Айша крепко спала рядом со мной. Лунные лучи проникали сквозь квадраты решетчатой крыши. Когда луну закрывали облака, на наши одеяла падала тень. Навес сиял как белый камень. В торговых рядах царила тишина.
Азиза перевела дыхание. Когда она вновь заговорила, голос ее заметно окреп.
— В тот день Айша пригрела бездомного щенка. Сначала я хотела запретить ей брать животное. Потом поняла, как много значит для нее щенок. Бедняжке было всего несколько недель от роду. Он был совсем беспомощный, жизнь в нем едва теплилась. Айша спала, прижимая щенка к груди.
Азиза руками показала, в какой позе спала дочь, и хотела продолжать, как вдруг ее прервали.
— Довольно щенячьей чепухи! — раздался грубый мужской голос. — Давай рассказывай, что тебе там приснилось!
Азиза вздрогнула, ее хрупкая уверенность пошатнулась.
— В моем сне нет ничего особенного, мой благодетель, — нерешительно произнесла Азиза. Кусая губы, она обратила взгляд на меня. — Хочешь, чтобы я продолжала?
— Не обращай внимания на невеж, Азиза. Рассказывай дальше.
— На чем я остановилась? Простите, я забыла…
— Вы с Айшой ночевали на базаре, — ободрил я.
— Пожалуй, перейду сразу к своему сну, — осмелела Азиза и помедлила, ожидая моего разрешения. Затем произнесла: — Что рассказать вам, мои благодетели? Все было так, будто я едва очнулась от сна. Я лежала не под навесом в торговом ряду, а посреди площади Джемаа. Я была одна: Айши больше не было со мной. Я видела Джемаа, подобную полю, залитому лунным светом. Все погрузилось в глубины тишины. Никогда прежде медина не представала мне такой пустынной. Казалось, жизнь покинула ее, ушла, как вода в песок.
Охваченная тревогой, я побрела через площадь. Я по обыкновению искала убежища под навесами в торговых рядах, однако, когда до них оставалось менее сотни шагов, на площадь шеренгой вышли могильщики. С их лопат летели комья грязи. Один или два могильщика пнули эти комья и сплюнули, но ни звука не слетело с их уст и ничем они не показали, что видят меня. В ужасе я смотрела, как они проследовали к гробницам Саадитов. Ужас парализовал меня.
Казалось, минула целая вечность. И вдруг на Джемаа выехали десять тысяч всадников. Они двигались от дворца Ахмеда Победоносного и были грозны и величественны. В знаменах прятались тени, доспехи сверкали подобно чешуе. Всадники стали объезжать Джемаа по кругу. Сначала они сдерживали коней, затем принялись пришпоривать их, так что кони помчались как бешеные. Вскоре я только и могла видеть, что движущуюся стену в мелькании черных пятен и стальных отблесков.
Один за другим всадники начали выпускать стрелы. Каждая стрела загоралась огнем, описывала в небе дугу, освещала ночь подобно факелу. Одна из стрел пронзила мне грудь. Все поплыло перед глазами, Джемаа накренилась и свернулась в воронку, а встала у меня из-под ног уже в обличье женщины — прекрасной, царственной женщины с огромными черными глазами, подведенными сурьмой. Голову ее венчала корона из ветров пустыни. Женщина поднялась в воздух и стала удаляться. Я взмолилась о помощи, и тогда она вернулась и пальцами выколола мне глаза. Тут я поняла: это джинн, злой дух. Я очнулась от сна. Страх душил меня как петля.
Азиза глубоко вдохнула и дрожащими руками поправила складки бурнуса. Взгляд ее обежал площадь. Когда она снова заговорила, голос был еле слышен из-за бремени воспоминаний.
— О мои благодетели! Всего два дня назад мне снова приснились десять тысяч всадников! Мне снилось, что я на площади Джемаа. Я видела, как поднимались в воздух эти устрашающие воины. Что за удивительное зрелище! Из темноты, окутывавшей площадь, мой взгляд устремлялся за воинами, а они скакали по небу, и знамена развевались за ними. Воины громоздились на горизонте подобно горам. Я следила за ними, пока они не приблизились к мосту меж двух облаков, и тут я поняла: теперь нужно опустить глаза и оставить всадников у этой переправы. Я радовалась за них, ибо кто из нас не хотел бы оказаться на их месте — на пороге рая?
Азиза снова помолчала. Я не мог определить, закончила она рассказ или будет продолжение. С закрытыми глазами и приподнятой головой, она стояла одна в кругу. Казалось, она слилась воедино со своим сном.
Наконец Азиза подняла веки. Голос дрожал от волнения.
— Вот и все, что я могу вам поведать. Надеюсь, вы не разочарованы, о мои благодетели и благодетельницы.
Молчание нарушила Хадиджа.
— Напротив, дитя, — произнесла она гулко и звучно, — в твоих устах сон обрел форму. Тебе удалось сделать его осязаемым. Ты донесла до нас все его многочисленные сцены.
Азиза поклонилась. Чадра спрятала грустную улыбку. Эта скованная фигурка, закутанная с головы до ног, растрогала меня до такой степени, что я поднялся и приветствовал Азизу как ровню.
— Ты великолепно пересказала свой сон, Азиза. Ты с грацией и достоинством провела нас сквозь самую тяжелую ночь, сквозь самое тревожное видение. Ты молодец.
— Достойная замена для тебя, Хасан, — пошутил кто-то.
— Весьма достойная, — улыбнулся я в ответ.
Жестом сожаления Азиза вскинула ладонь к лицу.
— Но меня не было на площади в ночь, когда исчезли чужестранцы. — И повторила: — Меня не было в ту ночь на площади. Тогда у меня еще был дом, был муж, был небольшой садик. Ничто не вынуждало меня искать убежища от ночной тьмы. В ту ночь я не выходила на площадь.
— Зато я выходил, — произнес мужской голос.
Хендрикс
— Я выходил на площадь в ту роковую ночь. Я был там.
Мы все обернулись. Говорил музыкант-гнауа. Наряд, ярко-белый, выделял его из темноты. Ремень барабана был перекинут через плечо, сам барабан висел на уровне пояса. В том, как держался гнауа, в самой его неподвижности чувствовалась особая гордость: здесь, на Джемаа, погруженной во тьму, он был величественным до чужеродности. Барабан казался частью своего хозяина; гнауа поглаживал его, как бы осязая тайный смысл, доступный ему одному.
Гнауа поднял взгляд, темный как ночь.
— Мое имя Байлал, — произнес он. — В тот вечер я играл на барабане, но не видел ни чужестранки, ни ее спутника, зато через несколько дней после исчезновения она явилась мне во сне. Не знаю, зачем был мне послан этот сон. С тех пор меня терзает множество вопросов.
Он усмехнулся, показав ослепительные зубы.
— Я простой человек, — продолжал гнауа. — Простые вещи люблю. Я не то, что вы. Сложные вопросы не для меня. Я играю на барабане, чтобы прокормиться, а еще потому, что музыка делает меня счастливым. Я люблю быть счастливым, поэтому отдаюсь музыке. Мы с друзьями каждый год приезжаем в Марракеш. Сами мы из Амизмира. В Амизмире целый год играем — в большом саду при фондуке. Этот сад — единственное зеленое пятно в нашей иссушенной местности. Мы играем, играем, пока не взмокнем от пота, пока не начнем путать, где барабанный бой, а где стук наших сердец, — и мы счастливы. По-нашему, если не играть на барабане, так и жить не стоит. Барабан прогоняет жару, плавит время, заставляет двигаться в такт вибрации.
Гнауа продемонстрировал мозолистые ладони.
— Хорошо бы когда-нибудь сыграть вместе с этим парнем, Джими Хендриксом — помните, он приезжал много лет назад; говорят, он и поныне в наши края наведывается. Я бы приветствовал его как брата; он играл бы на гитаре, я — на тамбурине. То-то было бы славно. Между нами не осталось бы
