— Ты, Хасан, упускаешь одну вещь; впрочем, наверно, это я не сумел объяснить. Дело в том, Хасан, что эти двое ввергли меня в пучину отчаяния. Я простой человек, не то что ты; работаю официантом, на роль учителя жизни не претендую. Единственное, чем я могу содействовать твоему расследованию, — это как можно точнее изложить известные мне факты. А все, чему нет объяснения, выбивает меня из колеи.
— Я понял, Азиз.
Он бросил на меня тоскливый взгляд:
— Правда понял? Да, наверно, ты понял, Хасан. В конце концов, ты же у нас властелин воспоминаний. Получше многих в таких вещах разбираешься. И вообще, разве кто-нибудь знает, что такое быть человеком из плоти и крови — в наши-то дни? Разве возможно постичь, какой осадок оставляет тьма в наших душах? Я эти вопросы задаю, потому что, как мне кажется, бывают времена, когда истина теряет вес, хотя даже тогда с ней нельзя не считаться. Это-то и главное — самое главное. По крайней мере для меня.
До сих пор я стоял подле Азиза; теперь отодвинулся и обратился к слушателям. Я говорил не с каким-то конкретным человеком, но взгляд мой падал поочередно на каждого. Люди сидели, закутавшись в одеяла и ханбелы, полная поглощенность рассказом была в их лицах. Медленно, ровным, уверенным тоном, я повел речь:
— Напротив, Азиз, вполне можно постичь, что такое быть человеком. Взять, к примеру, меня. Вам известно, что мое имя Хасан, что я рассказываю истории; известно потому, что именно так я представляюсь. Я родился в горах, прибыл в Марракеш, чтобы развлекать вас, ибо это мое призвание, ибо этим занимались мой отец и отец моего отца. Город разворачивает вокруг меня порожденное им — а это сотни историй, — я же взвешиваю их и определяю, какие поведать моим слушателям, а какие лучше не облекать в слова, но предназначить тьме забвения. Вы собрались здесь, уселись кружком, ибо ожидаете, что годы не изменили моего воображения, что можно довериться как ему, так и моим способностям рассказчика. Однако нынче вечером я нарушу привычный порядок повествования. Нынче вечером я предлагаю вам сплести свои воспоминания с моими и рассмотреть известное событие совершенно иным способом. Что для этого потребуется? В большей степени, чем что-либо еще, — взаимное доверие, ибо именно благодаря доверию наше расследование станет независимым, непредвзятым и обретет под собою основу. Но кто гарантирует, что мы доберемся до истины? И кто из вас способен встать и заявить, что история, которую мы с вами сейчас расскажем, произошла в действительности? Ибо у каждого есть тайные воспоминания и редкий человек доверит постороннему ключ от этого тайника.
Воронье дерево
Я помедлил несколько секунд, чтобы перевести дух, и в эти самые секунды над крепостной стеной показалась луна, и свет ее смягчил контуры домов, окружающих площадь Джемаа. С восходом луны подул холодный ветер. Я закутался в плащ, а некоторые из моих слушателей, развязав одеяла, закрепленные на плечах поверх джеллаб, накинули их на головы. Один, длиннобородый священнослужитель, поднял руку и заговорил быстро и с напряженностью, заставившей всех обратиться в слух. Это был смуглый человек средних лет. Хотя он носил одежду самую простую, голос выдавал опытность и искушенность. Я почувствовал в нем тонкий, проницательный ум.
— Разумеется, сказанное тобой звучит убедительно, — говорил он со скрытой насмешкой, — но тебе не утаить своего хитроумного плана. Ты затеял все это, чтобы снять со своего брата обвинение в злодеянии, в котором он сам сознался.
Я остановил на нем спокойный взгляд.
— План у меня один — добраться до истины, — отвечал я. — До той простой и непреложной истины, к которой сводится всякий опыт. Что касается моего брата, не стану скрывать: я питаю надежду, что, если каждый из нас будет правдив в своих воспоминаниях об известном событии, если не побоится откровенности и все изложит точно, мы сумеем пролить свет на обстоятельства, покуда пребывающие во мраке. А лучший способ этого добиться — всякий раз начинать с отправной точки, копать все глубже и шаг за шагом приближаться к пониманию.
Мой собеседник учтиво и уклончиво заметил, что находит мою веру в воображение весьма трогательной.
— Имелось в виду не столько воображение, сколько память, — отвечал я.
— Которая есть воображение, не так ли? — возразил священнослужитель. — Наше воображение прядет мечты; память в них прячется. Память выпускает реки желаний; воображение питает эти реки подобно дождю. Получается круговорот.
Я не поддался на провокацию.
— Мною движет потребность узнать истину, — твердо ответил я. — Мой брат в тюрьме за преступление, которого не совершал. Я хочу выяснить, почему он попал в тюрьму. Это трудно, согласен, но выполнимо.
Улыбка священнослужителя стала скептической.
— Ты, похоже, не понимаешь, что твоя истина есть парадокс, ибо воспоминания можно придумать. Вооруженный целым арсеналом намерений, ты берешься исследовать события того вечера — но к твоим услугам вымысел, а не факты, запечатленные памятью. Где в этой игре теней ориентир, где отправная точка?
— Ориентир — сердце, — решительно сказал я.
Уголки его рта опустились. Он закутался в одеяло.
— Ты хочешь сплести целый миф вокруг одного преступления. Прости мою резкость, но именно так мне видится дело. Ты оказался перед лицом ужасного факта — преступления родного брата — и теперь пытаешься соткать паутину между собой и реальностью. Когда воспоминания нечетки, воображение сметает все границы — а красивая иллюзия, уж конечно, предпочтительнее правды, особенно правды уродливой.
— Я ничего не плету и не тку, — возразил я. — Плетут пауки, я тут ни при чем. Мои старания направлены на иную цель. Я хочу распутать все нити.
Несколько секунд священнослужитель смотрел на меня с напряжением, от которого становилось не по себе. Остальные мои слушатели для него будто и не существовали — по крайней мере он никак не показывал, что отдает себе отчет в их присутствии. Вдруг он нарочито поклонился — губы как будто искривила ироничная улыбка, — выпрямился, взмахнул рукой и процедил:
— Слишком глубока твоя вера в слова и в то, что посредством их можно передавать смысл.
— Нужно ведь во что-нибудь верить, — мягко сказал я.
— А если рассказчик порочен, а цели его сомнительны?
На миг я заколебался: была опасность, что слушатели потеряют ко мне интерес прежде, чем начнется действо, — затем решил внести ясность и сказал примирительно:
— Вероятно, мне не удалось объяснить мои цели. Прости меня. Надеюсь, сегодняшний рассказ уничтожит твои подозрения.
Священнослужитель не принял извинений. Напротив, все тем же ледяным тоном он процедил:
— Иншалла, посмотрим.
Я отплатил тем же, то есть не склонил головы.
Через несколько мгновений я вновь заговорил:
— В таком случае позвольте вернуть вас в тот вечер. Вам, должно быть, кажется невероятным, что мы можем заблудиться во время нашего путешествия, однако поверьте на слово: учитывая природу события, это отнюдь не исключено. Наши сугубо личные воспоминания сотрут каждую знакомую метку — мечеть и минарет, торговый ряд и прилавок с тентом, площадь, испещренную голубиным пометом, ведущий к ней лабиринт переулков. Самая земля искрошится в пыль под нашими ногами, в то время как красное небо Марракеша претерпит столько метаморфоз, что мы сочтем себя счастливчиками, если в конце пути еще будем способны ориентироваться.
