Месопотамией Северной Африки. Среди пустыни мой Тафилалет подобен зачарованному саду.
— Я был бы рад когда-нибудь отправиться туда вместе с тобой, — улыбнулся я. — Поглядеть на твой старый дом, побеседовать о твоем дедушке.
— Там ничего не осталось, Хасан. Крыша уже два года как провалилась. Стропила догнивают меж стен из красной глины, сами же стены день и ночь пожирает ветер. Ставни треугольных окошек болтаются на сломанных петлях; оконные рамы, когда-то выкрашенные индиго, рассыпались в прах. В потолке дыра, сквозь нее в дом летит песок. Фонтан во внутреннем дворике полон глины и грязи, оплетен плющом. Дом охвачен распадом, обречен. Мертв. А виновник — я. Я должен был жизнь положить на то, чтоб спасти наследие, но, подобно своему отцу, покинул Тафилалет. Я жил припеваючи в Марракеше, в то время как дом моих предков рушился моим небрежением.
— Никто не виноват, — убежденно сказал я. — У тебя своя жизнь; ты шел на зов мечты.
Набиль подался вперед, лицо его теперь освещал костер.
— Ты хороший друг, Хасан, но даже тебе не под силу избавить меня от тяжкого бремени прошлого. Это к вопросу о судьбе и жребии. Таков уж миропорядок. А слепота в определенном смысле — благословение. Ибо я могу одновременно быть и здесь, и там, и везде.
Набиль выпрямился и невидяще уставился вдаль.
— И детство мое благословенно. Оглядываясь назад, я говорю судьбе «спасибо». Может, потому и тешусь воображаемым возвращением. Тогда, в детстве, я стольких нюансов не замечал. Теперь — замечаю. Рано утром я выхожу на прогулку в сопровождении ветра. Мы спускаемся к реке Зиз, на берег с густой травой. Встает солнце; от влажной земли исходит пар. Мы идем лугом, трава высокая; идем к дому. В апельсиновых рощах растут гранатовые и инжирные деревья. Мулы машут хвостами, отгоняют целые рои черных мух. Процессия муравьев движется по длинным коричневым стеблям дурмана. Красные глиняные стены испещрены капельками воды. В рассветном тумане гуляет эхо.
Набиль глубоко вздохнул. Глаза его были прищурены, как у человека, который глядит на солнце.
— А вечером, — продолжал Набиль, — тени плотные, глухие, и яркий день ищет покоя у реки. Сумерки пропитаны запахом воды и влажной земли. Воздух прохладный, невесомый. Небо полно звезд. Самые высокие пальмы подобны черным штрихам, что нанесла ночь.
Набиль улыбнулся, облизнул губы, словно хотел ощутить, каков влажный воздух на вкус, — а губы были сухие, потрескавшиеся.
— Вот чего — и многого другого — я прежде не замечал. Люблю подробности. Ибо самые простые вещи приносят великую радость.
— Скажи, Набиль, эти образы родились в тебе, потому что ты обратил лицо к мечети?
— В молитве есть истина, в мистицизме — смысл. По крайней мере так учат величайшие поэты, что скрываются под личинами рек, гор, океанов и ветров.
— Вот тут я согласен с тобой, Набиль.
— Это хорошо, ибо я часто думаю, а не так ли ты сочиняешь свои истории, не пытаешься ли, подобно мне, укрепить камнями зыбкий предел мира?
— Именно так, — отвечал я.
— Вижу. Разве это не прекрасно? Разве не прекрасно этим тешиться?
Набиль опустился на колени перед костром.
— Я не рассказывал, как однажды, в детстве, в комнату ко мне влетел орел? То была огромная птица. Размах крыльев превосходил раскинутые руки моего деда. Орел гнался за голубем, которому в последний миг удалось спастись. И вот орел лежал на полу не шевелясь. Одни только глаза были у него живые. И в них отражались все краски мира.
Набиль выпростал руки из-под накидки, раскинул как мог широко. И стал медленно их раскачивать. Он превратился в орла. Встал на ноги, выпустил когти. Мы смотрели как зачарованные. Спокойно, неспешно он выгнул крылья, поднялся в воздух и, подобно паруснику, выплыл за окно.
И взмахнул рукой.
— Слушай речь ветра!
— Что говорит ветер?
— Тише, тише! Ветер делает дыру в небе — дыру, сквозь которую годы потекут вспять. Пока что дни не спрессованы в плотную массу, но состоят из отдельных образов подобно облакам, и ветру должно вращаться, покуда не станет он тонок и остер, как ятаган времени.
Свидетельство в поэтической форме
Наступила полночь — час, когда время на площади Джемаа останавливается.
Уличный рассказчик Хасан Эль-Мансур, живший в шестнадцатом веке, в своих незабываемых хрониках под названием «Простые истории с Джемаа» так описывает полночь на площади:
«Тени деревьев пересекали Джемаа подобно копьям. Воздух благоухал морозом; легкий ветер принес его с гор. Небо было ясное, луна — ослепительная. Облака ушли, за ними открылись мириады звезд. По небу бродил Орион со своими Гончими Псами, появились Близнецы, Рак и Лев. Млечный Путь просачивался в их сердца, теплой волной омывал спины и чресла. Их кровь пульсировала в такт ритмам Джемаа. Барабанный бой отражался эхом от небесной тверди, и дрожала твердь, и проливала на землю семя. Площадь начала вращаться вокруг нас, накренилась и стала подниматься к звездам. С домов медины плавно съехали крыши. Джемаа взмыла над черными отрогами гор, миновала Сатурн, Юпитер, самые отдаленные от Солнца планеты. Семь звезд пришпилили Джемаа к небосводу, туда, где ей и надлежало быть. И вдруг она съежилась, свернулась до размеров песчинки».
«Хроника исчезновения»
— Странно, что ты помянул Хасана Эль-Мансура, — раздумчиво проговорил чей-то голос. Через секунду я увидел и его обладателя — худощавого смуглого человека с жиденькой бородкой. — А еще более странно, — продолжал он, — что я тоже имею касательство до этой истории, ибо волею случая прибыл в ваш город как раз во время событий, что заставили тебя, рассказчик, провести параллель с произведением Хасана Эль-Мансура.
Мое имя Фарух. Я изучаю историю нашего народа, работаю в Национальной библиотеке в Рабате. Интересно, еще кто-нибудь из присутствующих читал «Хронику исчезновения»? Конечно, она не входит в «Простые истории с Джемаа», произведение куда более известное, однако, полагаю, заслуживает внимания аудитории, ибо повествует о случае, сверхъестественно сходном с тем, о котором нынче идет речь. Разница лишь в том, что описанный Эль-Мансуром случай имел место четыре столетия назад и мужчина был турок знатного рода, а женщина происходила из захудалых дворян Салерно. Она сбежала с возлюбленным и попросила убежища при марокканском дворе, страшась как гнева своих родственников, так и неудовольствия Блистательной Порты, ко двору которой принадлежал ее возлюбленный. Я говорю об этом, — добавил Фарух, — ибо параллели между двумя случаями исчезновения нахожу весьма достойными внимания.
— А вот чего ты не знаешь, — перебил я, — и о чем, возможно, даже не догадываешься, так это о том, что Эль-Мансур — мой предок. Отец и Хасаном меня в честь его назвал, поскольку считал, что по материнской линии происходит прямиком от него. Впрочем, я не уверен, что это действительно так. Во- первых, нигде не сказано о берберских корнях Эль-Мансура. Во-вторых, в библиотеке Университета Аль- Карауин имеется биография Эль-Мансура, написанная его современником, из коей следует, что Эль-Мансур был андалусцем, родился и вырос в Кордове, иммигрировал в Марракеш, где жил при королевском дворе. Пожалуй, попрошу моего брата Ахмеда: пускай добьется разрешения лично прочесть манускрипт. Отец будет доволен.
Как бы то ни было, — продолжал я, — мне известно о хронике, упомянутой тобой, Фарух. Более того, я
