потемнели до серо-зеленой бурности океана. — Когда ты предложила, чтобы мы послали наши произведения издателям, мы все согласились, что всегда будем пользоваться только псевдонимами.
Мы с Энн взяли псевдонимы, так как любили секреты, и подумали, что мужские имена обеспечат нам более благоприятный прием, Эмили же стремилась избежать любой известности. Ни мои сестры, ни я серьезно не соприкасались с каким бы то ни было обществом, но Эмили была самой замкнутой из нас. Она была подобна дикому зверьку и чувствовала себя счастливее всего, когда бродила по верескам одна. Она умоляюще взглянула на Энн, и та подошла к ней поближе.
— Милая Шарлотта, — сказала Энн, — я знаю, твое положение очень серьезно, но, конечно же, должен быть выход, который не потребует от нас признания, кто мы такие.
Энн всегда принимала сторону Эмили, так как между ними была особая близость, исключавшая кого- либо еще. Они были подобны близнецам с одним сердцем на двоих. Знакомый спазм зависти пронизал меня, ведь Эмили была и моей любимой сестрой.
— Но иного выхода нет, — настаивала я. — Даже если мне удастся убедить мистера Смита, что «Незнакомку из Уайлдфелл-Холла» написала не я, такие проблемы будут возникать до тех пор, пока будет оставаться тайной, кто такие Эктон, Эллис и Каррер Беллы. Люди будут всегда путать нас.
— И пусть, — сказала Эмили, вскидывая голову. Ее волосы развевались на ветру, и, стоя спиной к облачному небу и необъятным верескам, она выглядела неукротимой силой природы. — Мне все равно.
— Ну а мне не все равно, — сказала я. Хотя независимый дух Эмили восхищал меня, и мне было тяжко причинять ей боль, мной внезапно овладело жгучее нетерпение избавиться от псевдонима, который окутывал меня будто душный саван. — Мы должны наконец открыть мистеру Смиту и всем остальным, кто мы.
— Но… — Энн заломила руки. — Если мистер Смит не верит, что есть три автора с фамилией Белл, почему он поверит тебе, когда ты напишешь ему, что авторы эти — три мисс Бронте?
— Вероятно, он не поверит, — сказала я, ободренная мыслью, что Энн разделяет мое желание быть признанной. — Поэтому я предлагаю, чтобы мы поехали в Лондон. Пусть мистер Смит увидит нас собственными глазами.
Пока я произносила эти слова, сердце в груди у меня трепетало будто крылышки: мир моих грез внезапно оказался достижимым.
— Лондон! — сказала Эмили так, словно я предложила нам отправиться в преисподнюю. Краски схлынули с ее лица, и она попятилась от меня. — Я не поеду. Я не могу!
Тут я должна добавить еще несколько штрихов к моему портрету Эмили. Почти всю свою жизнь она провела в Хоуорте. Всякий раз, ненадолго его покинув, она никла и чахла, как растение, вырванное из родной почвы. Она боялась незнакомых людей и толп и ненавидела грязные шумные города. Я ощутила себя жестокой эгоисткой, настаивая на поездке в Лондон, однако твердо решила, что мы поедем.
— Право же, Эмили, — сказала я, — ничего страшного тут нет. Нам не нужно будет оставаться там долго, и мы никому не откроемся, кроме «Смита, Элдера и Компании».
— Нет! — Эмили отпрянула к дому и прижалась к кирпичной стене, более похожая на перепуганного ребенка, чем на тридцатилетнюю женщину, которой была тогда.
Энн осторожно спросила:
— Когда мы отправимся?
— Сегодня, — сказала я. — Мне необходимо восстановить мои отношения со «Смитом, Элдером и Компанией», и как можно быстрее.
— Энн! Ты тоже хочешь поехать? — Эмили неверяще смотрела на Энн. — Хочешь нарушить свое обещание мне?
— Нет-нет, — поспешила сказать Энн: — Просто я думаю, что нам следует поступить правильно, и Шарлотте, наверное, виднее… — Она поникла под взглядом, полным обиды и возмущения, который обратила на нее Эмили, а затем обернулась ко мне: — Но мы ведь не можем явиться в «Смит, Элдер и Компанию» без предупреждения. Что о нас подумают?
Моя решимость поколебалась. Никто из нас не обладал красотой, которая располагала бы к нам, а себя я считала самой некрасивой — такая я маленькая, худая, с головой слишком большой для моего тела, с неправильными чертами землисто-бледного лица. К тому же мой план выглядел вызывающе дерзким, преступающим приличия, которые требовали от женского пола скромности. Но я подавила тщеславие и страх перед осуждением общества. Я вновь обрела твердую решимость.
— «Смит, Элдер и Компания» вряд ли могут подумать о нас хуже, чем думают сейчас, — сказала я. — Мы должны нарушить приличия в малом ради большего блага.
— Ну, я не поеду, — сказала Эмили. Она тяжело дышала. И ее пальцы мяли скрещенные на груди руки. — Это не мое затруднение. Претензии мистера Смита касаются только тебя и Энн. Я не сделала ничего, что требовало бы раскрыть мой псевдоним. И я запрещаю тебе говорить что-либо кому-либо про меня!
Было ясно, что Эмили не переубедить.
— Очень хорошо, можешь остаться дома, — сказала я неохотно. — Твоего псевдонима я не раскрою. Полагаю, нас двоих будет достаточно, чтобы доказать мистеру Смиту, что мы разные авторы… если ты поедешь со мной, Энн?
Кусая губы, Энн переводила взгляд с меня на Эмили, разрываясь между чувством долга по отношению ко мне и своей верностью той, кого любила больше всех. Когда я стала няней, учительницей и требовательной воспитательницей моих младших сестер и брата после смерти нашей матери и старших сестер — так давно это было! — только Энн никогда меня не ослушивалась. Она кротко сопровождала меня в школу, где я была учительницей, и усердно занималась, так как понимала, что ее учение оплачивается из моего жалованья. Я знала, что она все еще чувствует себя моей должницей.
— Энн! — умоляла Эмили.
У Энн вырвался легкий вздох. Склонив голову, она прошептала:
— Нам надо получить разрешение папы.
Эмили застыла в молчании поражения. Ее глаза сверкали яростью и болью из-за предательства Энн. С воплем отчаяния она отвернулась от нас и побежала к верескам со стремительной грацией вспугнутой лани. Мы с Энн молча смотрели, как она скрывается из вида, а затем, не глядя друг на друга, вошли в дом.
Папа писал проповедь у себя в кабинете. Когда я рассказала ему про письмо Джорджа Смита и наше решение все разъяснить, он сказал:
— Разумеется, вы должны оберечь свою честь, и ваше решение представляется единственным выходом.
Хотя я всегда признаю его отцовскую власть, его благородное сердце предпочитает ни в чем мне не отказывать. Он продолжал:
— Однако мысль о вашей поездке за двести миль в Лондон меня тревожит. Время сейчас неспокойное.
В том году Европа билась в конвульсиях революций. Во Франции радикалы восстали против продажного и тиранического режима; забастовки, уличные беспорядки и бои сотрясали Париж; король отрекся от престола и отправился в изгнание. В Германии чернь дралась на улицах Берлина с армией. Итальянские государства восстали против австрийского правления; в Вене габсбургская монархия обрушилась на собственных граждан, когда они потребовали социальных реформ. В Британии ирландские националисты взбунтовались против английского господства, а по всей Англии радикалы-чартисты устраивали массовые демонстрации. Их требования права голоса для всех мужчин и равного представительства в парламенте провоцировали страшные беспорядки. Королева Виктория бежала из Лондона. Тем не менее мне и в голову не приходило, что все эти события имеют какое-то отношение ко мне. Они выглядели мелкими беспорядками в дальних странах.
— Сейчас стало много спокойнее, папа, — сказала я. — Нам с Энн ничего не угрожает.
— Эмили не хочет поехать?
— Нет, папа. — Меня пронзило чувство вины.
Папа сказал с неохотой:
— Мне следует поехать с тобой и Энн.
