— Не знаю, какой шайтан вошел в меня и сидит внутри, не дает покоя: «Вставай, сколько можно без дела сидеть…» Ты знаешь, порой места себе не нахожу, маюсь — надо что-то делать…
Махаматджан, давно не видевший друга, вглядывался в него. Что-то изменилось в Гани. Внешне он выглядел таким, как прежде, разве похудел немного, только какой-то новой озорной живостью сверкали его полные огня глаза.
— Что ты хочешь сказать? Я не понял тебя…
— Не прикидывайся. Ты все знаешь, не зря ведь грамоте учился. Зачем же делаешь вид, что ничего не понимаешь? И правду люди говорят, что грамотеи часто бывают слишком увертливы и много виляют хвостом!
— О чем ты? Нашел грамотея! Да, я выучился кое-как читать и писать, но мудрецом от этого не стал! Да если бы я был действительно образованным, разве сидел бы в этой пещере?
— Ладно, болтать пустое нет времени.
— Молчу.
— Ну и хорошо делаешь.
— Чует мое сердце, задумал ты великое дело. Мир изменить захотел.
— А ты уверен — не получится?
— Решил объявить угнетателям священную войну и стать эмир-лашкаром?
— А ты думаешь, газават всегда начинали не такие, как мы с тобой? Особые? У которых вместо одной головы пять было, да десять рук? Нет, брат, точно такие. Только они не боялись собственной тени, не ползали по земле, как ужи.
— Твоя правда, друг. Но только не забывай, что газават не детская игра, а дело трудное и опасное.
— Ну что ж, если ты считаешь, что сражаться с захватчиками тебе не по плечу, живи себе в пещере да стреляй оленей. Это, конечно, безопасней. А господа чужаки пусть спокойно делают свои черные дела. — Гани был рассержен так, что у него дрожали руки, и он с трудом, просыпая табак, свернул самокрутку.
— Ты что, вот прямо сейчас и поднялся на газават, так, что ли? Ну, счастливого пути, — засмеялся было Махаматджан, но, встретив гневный взгляд друга, примолк.
— Здесь у нас ничего не вышло. Теперь я хочу двинуться в Кумул и связаться с тамошними повстанцами. Если хочешь, идем со мной…
— Эх, если бы ты это мне пару лет назад предложил… Тогда, может, все было бы по-твоему…
— Предлагал ведь. Только ты и тогда стал оттягивать, а потом меня снова упрятали в тюрьму.
— Слышал я, что и в Кумуле все притихло. Люди говорят, Ходжанияз-хаджи подписал договор с гоминьдановцами. Так что же теперь туда идти, догоревший костер заново не вспыхнет…
— А, черт бы всех побрал! — Гани в гневе вырвал прочно вросший в землю большой камень и резким взмахом выбросил его из пещеры. Сила его искала выхода, но что делать, он не знал.
— Надо посоветоваться с учителем Нусратом. Может быть, он подскажет, как поступить, — задумчиво проговорил Махаматджан.
Вдруг, глянув искоса, Гани спросил приятеля:
— Где твой конь?
— Пасется где-нибудь неподалеку. А куда поедем?
— Потом узнаешь.
Махаматджан почесал в затылке, но ничего не сказал — встал, привел коня и начал его седлать…
На перевале показались два всадника. Они оглядели сверху селение, дома которого были скрыты под белой пеной цветущих садов, а затем стали осторожно спускаться. То тут, то там среди хижин бедняков горделиво возвышались байские дома, с застекленными окнами, свежепобеленными стенами, с разукрашенными воротами. Все же остальные дома были похожи один на другой: обмазанные глиной, низенькие, скособочившиеся. Их неказистость скрашивала лишь пышность садов, что, вдоволь напившись воды из Чулукая, щедро одаривали плодами своих хозяев. Здешние яблоки, до глубокой зимы сохраняющие свежесть, и пшеница местной породы, хлеб из которой отличается особой пышностью, известны далеко от этих мест. И часто было так, что пройдохи из города ранней весной, когда в жилища бедняков стучался голод, на корню скупали здесь весь будущий урожай за бесценок, а потом всю зиму торговали отличными яблоками, наживаясь на них. И еще одной особенностью отличалось это селение. Местных жителей называли «янчи». Происхождение этого названия было таким. Маньчжурские завоеватели, переселив на Или из Турпана потомка турпанских князей-ванов Мусу-гуна и назначив его хакимом илимских уйгуров, именовавшихся тогда таранчи, отдали в его руки всю власть над местными жителями. Все земли здесь были разделены на восемьдесят два участка, во главе каждого был поставлен староста — шанъё, подчинявшийся Мусе. Сто же домов дехкан не вошли ни в один из участков, эти семьи находились в услужении у самого гуна. Они были даже не столько слугами, сколько рабами своего господина. Вот эти «янчи»-рабы и основали Чулукай. Со временем это селение стало самым крупным на Или. Революция 1911 года отменила феодальные титулы ванов и гунов. Отменила она и название янчи, но за чулукайцами так и осталась эта кличка.
Всадники остановились в самом начале селения у мельницы, отделенной от других домов пустырем. Спускались сумерки, в их неверном свете мельник не разглядел фигуры приезжих и испуганно спрятался за изгородью.
— Не бойся, Момун-ака, мы свои, иди сюда…
— Это ты, Гани? Здравствуй, сынок! — Узнав по голосу Гани, мельник подбежал к всадникам и, взяв под уздцы коня джигита, хотел было помочь ему спуститься, но тот отбросил его руку и, спрыгнув на землю, досадливо спросил:
— Ну когда же вы забудете о своем рабском прошлом? Эх, янчи… Ведь не ты мне, Момун-ака, а я тебе должен почет оказывать.
— Пусть ты молод, сынок, но имя у тебя большое и славное.
— Не надо восхвалять меня, ака.
— Хорошо, сынок, хорошо… Ну что же вы? Идемте в дом. Айшам, где ты?..
— Да здесь я, что случилось, отец? — Жена Момуна вышла из хлева с ведром, но, увидев посторонних мужчин, прикрылась платком и, полуотвернувшись, поздоровалась.
— Быстро поставь чаю, жена! — приказал Момун. — Так идемте в дом.
— Я люблю слушать, как вода вращает жернова. Давай, Момун-ака, пройдем на мельницу, там поговорим, — сказал Гани.
— А как же чай?
— Чаю попьем потом, сначала нужно поговорить!
Момун повел гостей в сторону мельницы. Мельнику не было еще и пятидесяти, но волосы его уже словно обсыпала мука, плечи обвисли, может быть, от тех бесчисленных тяжелых мешков, которые он таскал всю жизнь. Казалось, что земля тянет его к себе, придавливая и горбя его фигуру.
У воды было прохладно и свежо, монотонный шепот жерновов, медленно вращавшихся под напором воды, навевал спокойствие и умиротворение. Гани постоял минуту, глядя на тяжелое вращение жерновов, и присел неподалеку от воды.
— Какое блаженство!..
Гани горстями черпал и жадно пил прохладную воду.
— Да, даже если человек трудился весь день не покладая рук, не поднимая головы, то посидит немного здесь — и усталость как рукой снимет, — поддержал друга Махаматджан. Парни свернули самокрутки и задымили. Момун вынул табакерку с насваем и, сунув под язык щепотку наса, тоже замолк, уставившись на воду.
— Ты ведь, наверное, догадываешься, зачем мы пришли к тебе, Момун-ака? Не зря же через горы перевалили, через реку переплыли? — после паузы начал Гани.
— Думаю, ты пришел проведать меня, ты ведь и раньше частенько ко мне заезжал…
— Нет! Ты знаешь — на этот раз я не просто проведать тебя пришел. Рассказывай все, все, что было!
