Глава XL
Он Омерлеем звался,
Но стал он другом Ричарда, и нынче
Его зовите Рутландом, миледи.
Они перешли из кухни в устланную тростниковыми циновками комнату миссис Уилсон, в которой она жила, будучи домоправительницей, и из которой не пожелала переселиться. Здесь, сказала миссис Уилсон, нет опасного для ее ревматизма сквозняка, как в столовой, и здесь ей удобнее, чем в кабинете покойного славного Милнвуда, где ее навещали бы печальные мысли; а что касается большой дубовой гостиной, то ее открывают только затем, чтобы проветрить, вымыть и вытереть пыль, как это всегда делалось у них в доме, да еще, пожалуй, в самые торжественные праздники.
Итак, они устроились в комнате миссис Уилсон среди горшков с соленьями и вареньями всех сортов и всех видов, которые бывшая домоправительница продолжала по привычке заготавливать на зиму, хотя ни она, ни кто другой никогда не притрагивались ко всей этой снеди.
Приспосабливая свой рассказ к уровню понимания слушательницы, Мортон коротко сообщил ей о гибели корабля вместе со всем экипажем и пассажирами, кроме двух-трех простых матросов, которые заранее припасли себе лодку и уже собрались отвалить от судна, когда он спрыгнул к ним с палубы и неожиданно, вопреки их желанию, навязался им в спутники. Высадившись во Флиссингене, он встретился по счастливой случайности с одним пожилым офицером, служившим когда-то вместе с его отцом. Воздержавшись по совету этого офицера от немедленного отъезда в Гаагу, он отослал имевшиеся у него рекомендательные письма ко двору штатгальтера.
«Наш принц, — сказал ему старый военный, — пока еще вынужден поддерживать добрые отношения со своим тестем, а также с вашим королем Карлом,{195} и если вы явитесь к нему как изгнанник из Шотландии, он не сможет оказать вам поддержку. Поэтому ждите его приказаний и не проявляйте настойчивости; соблюдайте величайшую осторожность, живите уединенно, скрывайтесь под другим именем, избегайте общества беглецов из Британии, и, поверьте мне, вам не придется раскаиваться в вашем благоразумии».
Старый приятель Сайлеса Мортона оказался прав. Прошло немало времени, прежде чем принц Оранский, путешествуя по Объединенным провинциям, прибыл в тот город, где, томясь неизвестностью и своим вынужденным инкогнито, все еще проживал Мортон. Ему была назначена частная аудиенция, во время которой принц отозвался с большой похвалой о его уме, осторожности и широких взглядах на борьбу партий в его отечестве, их задачи и принципы.
«Я охотно оставил бы вас при себе, — заявил Вильгельм, — но это было бы оскорблением Англии. Кое-что я для вас все-таки сделаю, и этим вы обязаны как высказанным вами суждениям, так и представленным рекомендациям. Вот временное назначение в швейцарский полк, стоящий гарнизоном в одной из отдаленных провинций, где вы едва ли встретите своих земляков. Будьте и впредь капитаном Мелвилом и не упоминайте имени Мортона до наступления лучших дней».
— Так началась моя служба, — продолжал рассказывать Мортон. — Мои заслуги не раз, по различным поводам, отмечались его королевским высочеством, пока он не высадился в Британии и не принес нам долгожданного избавления. Его приказ сохранять инкогнито объясняет, почему я не подавал о себе вестей моим немногим шотландским друзьям. Я нисколько не удивляюсь слуху о моей смерти, принимая во внимание кораблекрушение и еще то, что я так и не воспользовался переводными векселями, которые получил благодаря щедрости некоторых друзей, — а это обстоятельство, в свою очередь, также косвенно подтверждало известие о моей гибели.
— Но, дорогой мой, — спросила миссис Уилсон, — неужели при дворе принца Оранского не нашлось шотландцев, которые узнали бы вас? Я всегда думала, что Мортонов из Милнвуда знают по всей стране.
— Меня умышленно отправили служить подальше от больших городов, — сказал в ответ Мортон, — где я и находился довольно долгое время, так что, кроме вас, Эли, с вашей любовью и добротой, едва ли кто-нибудь мог бы узнать юношу Мортона в теперешнем генерал-майоре Мелвиле.
— Мелвил — девичье имя вашей покойной матушки, — сказала миссис Уилсон, — но имя Мортонов все же приятнее для моих старых ушей. И когда вы вступите во владение вашим имением, вам придется вернуть себе и прежнее имя, и прежний титул.
— Я не склонен торопиться ни с тем, ни с другим, Эли, у меня есть причины скрывать еще некоторое время мое существование от всех, кроме вас. Ну, а что касается управления Милнвудом, то оно в хороших руках.
— В хороших руках, голубчик, — повторила вслед за ним Эли, — неужели, говоря это, вы думаете обо мне? И арендная плата, и усадебная земля — сущие мучения для меня! И все же я нипочем не захотела нанять помощника, хотя Уилли Мак-Трикит, стряпчий, и так и этак навязывался и лебезил. Но я кошка слишком старая, чтобы кидаться на соломинку, когда мне ее подсовывают: ему так и не удалось меня обойти, как он обошел многих других. И потом, я все время надеялась, что вы все-таки вернетесь домой; вот я и сидела на каше да молочном супе и берегла добро, как делала, бывало, при жизни вашего бедного дяди. И для меня будет истинным счастьем смотреть, как вы богатеете да ловко управляетесь с вашим имуществом. Вы, верно, научились этому делу в Голландии — ведь они, говорят, бережливый народ, но вам все же придется держать дом чуточку побогаче, чем держал его старый бедный Милнвуд. И еще я советовала бы вам кушать мясное, пусть даже три раза в неделю, — это освобождает желудок от ветров.
— Обо всем этом мы когда-нибудь еще вдоволь поговорим, — сказал Мортон, пораженный редкостным великодушием, уживавшимся в Эли с отвратительной скаредностью, а также странным противоречием между ее страстью копить и ее бескорыстием. — Должен сказать, — продолжал Мортон, — что я прибыл сюда всего на несколько дней с особым и весьма важным поручением от правительства, и потому, Эли, ни слова о том, что вы меня видели. Когда-нибудь после я вам подробно сообщу о моих замыслах и намерениях.
— Пусть будет по-вашему, радость моя; я не хуже других умею молчать, и старый славный Милнвуд хорошо знал это и рассказал, где хранит свои денежки, а люди обычно это таят, как только могут. Но пойдемте, голубчик, я покажу вам наш дубовый зал, и вы увидите, как он прибран — словно я ожидала вас со дня на день. Я никого туда не пускала и все делала там сама, своими собственными руками. Это было для меня даже некоторым развлечением, хотя глаза мои наполнялись слезами и я не раз говорила себе: чего ради я вожусь с решеткою на камине, с коврами, с подушками да с медными подсвечниками — а их там немало, — ведь те, кому это принадлежит, никогда уже не вернутся домой.
С этими словами она повела его в свое святая святых, которое ежедневно убирала и чистила, так как это было для нее делом чести и отрадою сердца. Мортон, войдя следом за ней в эту комнату, получил выговор за то, что «не вытер сапог», и это доказывало, что Эли все еще не утратила своей привычки повелевать. Оказавшись в дубовом зале, он не мог не вспомнить о чувстве благоговейного страха, с которым вступал сюда мальчиком в тех редких случаях, когда получал на это милостивое соизволение Эли. В те времена он считал, что такого большого зала нигде не найти, разве что в царских чертогах. Не трудно представить себе, что стулья с вышитыми шерстью сиденьями, короткими ножками из черного дерева и высокими спинками утратили в его глазах прежнее обаяние, широкая медная доска перед камином и щипцы для помешивания углей лишились былого великолепия, что зеленые шерстяные ковры не были похожи на шедевры аррасского станка{196} и что вся комната показалась ему темной, угрюмой и безотрадной. Тут можно было увидеть и два хорошо знакомых ему портрета — карикатурное противопоставление двух братьев, столь же непохожих, как те, о которых говорил Гамлет.{197} Эти портреты пробудили в Мортоне множество мыслей и чувств. Один представлял собою изображение его отца, во весь рост, в полном боевом вооружении, в позе, говорившей о его решительном характере; второй изображал его дядю в бархате и парче, и казалось, будто
