вкушают хлеб свой насущный.
— А ведь она, сержант, разошлась, точно на своем сборище. Не прихватить ли нам с собой и ее? — предложил один из солдат.
— Не мели, черт побери, вздора, — ответил Босуэл. — Разве тебе невдомек, что лучше оставить ее на месте, пока здесь хозяйничает такой уважаемый, сговорчивый, тороватый и почтенный землевладелец, как мистер Мортон Милнвуд, который располагает средствами утихомирить ее? Пусть уж старая муха выводит свой рой: она до того упряма, что с ней ничего не поделаешь. Итак, — крикнул он, — еще одну круговую за Милнвуда, и его чудо-гостеприимство, и за нашу приятную встречу, которая, надеюсь, не за горами, если он и впредь будет держать у себя такую фанатичную челядь.
Затем он приказал солдатам седлать коней и выбрал в конюшне Милнвуда лучшую лошадь «на службу его величеству королю», как он заявил, чтобы посадить на нее арестованного.
Миссис Уилсон, утирая слезы, собрала между тем небольшой узелок с теми вещами, которые, по ее мнению, могли понадобиться мистеру Генри во время его вынужденной поездки. Бегая в хлопотах взад и вперед по комнате, она нашла случай незаметно вложить ему в руку немного денег. Босуэл с товарищами сдержали свое обещание и хорошо обошлись с узником. Они не связали Мортона, а ограничились тем, что поместили его коня между своими. Вскочив наконец в седло и тронувшись в путь, они перекидывались шутками и весело гоготали, оставив обитателей Милнвуда в страшном смятении. Старый хозяин усадьбы, подавленный арестом племянника и бессмысленной потерей двадцати фунтов, весь вечер только и делал, что метался в своем большом кожаном кресле, повторяя все ту же жалобу: «Разорен, разорен окончательно и пущен по миру, разорен и пущен по миру, — о плоть моя и именье мое! О плоть моя и именье мое!»
Скорбь миссис Элисон Уилсон нашла для себя отдушину и до некоторой степени утешение в потоке брани, который она обрушила на Моз и Кадди, выпроваживая их из Милнвуда.
— Пусть болячки источат твое старое тело! Первый красавец в Клайдсдейле стал отныне страдальцем, и все из-за тебя и твоего сумасшедшего смутьянства!..
— Поди прочь! — воскликнула Моз. — А я говорю, что вы в путах греха и во власти зла, раз ропщете, отдавая лучшее и возлюбленное свое за дело того, кто вам его даровал, и клянусь, я сделала для мистера Гарри не меньше, чем сделала бы для своего сына; и если бы Кадди сподобился ратовать за истину на Сенном рынке…
— Похоже, что так и будет, коли ты и он не пойдете другою дорогой.
— И если бы, — продолжала Моз, не обращая внимания на замечание миссис Уилсон, — и если бы кровавые псы и льстивые зифеи{71} норовили завлечь меня в тенета своим обещанием отпустить его ценою греховных уступок, я стояла бы, несмотря ни на что, на своем и продолжала бы возвышать голос свой против папства, епископства, антиномианства, эрастианства, лапсарианства, сублапсарианства{72} и других грехов и соблазнов нашего времени, и вопила бы, как роженица, кляня черную индульгенцию, которая стала камнем преткновения для ученых богословов, я бы возвысила голос мой, подобно сильному словом своим проповеднику.
— Хватит, матушка! — крикнул Кадди, вмешиваясь в эту затянувшуюся перебранку и силою увлекая за собой мать. — Хватит! Перестаньте ратовать перед достопочтенной госпожой домоправительницей — ведь она, чего доброго, может оглохнуть! Вы напроповедовали на всю неделю вперед. Вы допроповедовались до того, что нас прогнали из нашего уютного дома, и с нашего милого огорода, и из этого нового убежища нашего, где мы не успели даже прилепиться как следует; вы допроповедовались до того, что мистера Гарри поволокли в яму; вы допроповедовались и до того, что в кармане хозяина двадцати фунтов как не бывало, а вы знаете, как туго он расстается со своими кровными денежками; и, может быть, вы теперь помолчите немножко, не то придется мне, видно, подняться по лестнице наверх, а потом опуститься, да только уже на веревке. Пошли, матушка, пошли прочь; они сыты по горло вашими ратованиями и долго будут помнить о них.
Произнеся это, он потащил за собою Моз, с тем чтобы приготовиться к новым странствиям в поисках крова, и долго еще ее язык не мог успокоиться и с гневных уст слетали слова: ратование, ковенант, злокозненные, индульгенция.
— Старая, зловредная, выжившая из ума дура — вот она кто! — воскликнула домоправительница, наблюдая, как Кадди с матерью покидают усадьбу. — Воображает, будто лучше ее не сыщешь на свете, старая дрянь! А сколько горя и неприятностей принесла она с собой в тихий и мирный дом! Если бы я не была по моему положению больше чем наполовину женщиной благородного звания, запустила бы я вот этот десяток моих коготков в ее паршивую шкуру!
Глава IX
Я веселый солдат, в битве черт мне не брат,
И рубцов целый ряд я бы вам показал:
За красотку свою иль в кровавом бою,
Там, где в дальнем краю я французов встречал.
— Не падайте духом, — говорил Босуэл своему пленнику по пути в штаб-квартиру, — вы славный малый, у вас много знакомств, и в худшем случае вас вздернут за это, но ведь таков удел многих честных людей. Скажу откровенно: ваша жизнь во власти закона; прояви?те покорность — и тогда, пожалуй, вы сможете выпутаться из этой истории, внеся порядочный штраф из средств вашего дядюшки, а он, поверьте, от этого не разорится.
— Но это больше всего и волнует меня, — сказал Генри. — Расставаться с деньгами — для моего дяди сущая пытка. Не он предоставил Берли ночлег, и я молю бога о том, чтобы наказание, которое я понесу, если избавлюсь от смертной казни, пало на меня одного.
— Кто его знает, — заметил Босуэл, — они могут предложить вам отправиться на службу в один из заграничных шотландских полков.{74} Это совсем неплохо; если ваши друзья похлопочут за вас и нажмут, где полагается, вы сможете вскоре получить производство.
— Я убежден, — отозвался Мортон, — что это самое лучшее, что только может выпасть на мою долю.
— В самом деле! Значит, вы совсем не такой уж завзятый виг! — воскликнул сержант..
— Я никогда не вмешивался в борьбу наших партий, — ответил Генри, — я спокойно сидел у себя дома и не раз всерьез задумывался над тем, не поступить ли мне в один из наших заграничных полков.
— Вот как! — сказал Босуэл. — Ну что ж, это делает честь вашим намерениям; я служил в шотландском гвардейском во Франции, и довольно долго; вот где приучаешься к дисциплине, черт побери! Им нет ни малейшего дела, где вы пропадаете в свободное время, но попробуйте опоздать на поверку, и они вам покажут, где раки зимуют. Наш старик, капитан Монтгомери, заставил меня как-то выстоять на часах у нашего арсенала в кирасе, латах и шлеме шесть часов сряду, да еще на солнцепеке, ну я и испекся, как голубь, которых продают возле Пор-Рояля.{75} После этого я дал себе клятву, что, когда на поверке выкликнут: «Фрэнсис Стюарт!» — я буду всегда тут как тут и ради этого даже брошу, если придется, свои карты на барабане. Да, дисциплина — это не шутка!
— А в других отношениях вам нравилась ваша служба?
— Par excellence,[21] — ответил Босуэл, — женщины, вино, кутежи, всего вволю, дай себе только труд пожелать, да с толком. И если у вас хватит совести внушить какому- нибудь жирному патеру, что вы не прочь перейти в католичество, он как есть расшибется в лепешку, чтобы доставить вам удовольствие и таким способом заполучить немножко вашей признательности. А где вы найдете лопоухого пастора-вига, который отличался бы такой же предупредительностью!
— Совершенно согласен с вами, такого нигде не найти, — сказал Генри. — Но в чем состояли ваши
