было. Просто жаль было тратить время на очевидный идиотизм. Из-за того, что кто-то где-то когда-то вроде бы перенес бревно, теперь миллионы людей обязаны, как мартышки, участвовать черт-те в чем: мыть окна на рабочих местах, вытирать пыль, подметать территорию. Что у нас дворников нет?
– Вот-вот, ты это еще на бюро скажи!..
Ни к чему эти споры не приводили. Горицвет убегал, подхваченный своими делами. Арик в оцепенении слушал, как размеренно, точно бык, чмокает компенсатор, прокачивая через аквариумы сложную газовую смесь. Что мог ему сказать Горицвет? То, что масло – масляное, он знал и сам. Но почему именно с ним? Сколько таких, которые увиливают, как и он. И почему вдруг сейчас, когда все только-только стало налаживаться?
Немного забрезжило у него после разговора с Бизоном. Явившись как-то на кафедру около десяти вечера: барахлили старенькие реле, нужно было проверить температурный режим, Арик увидел, что дверь в его лестничный закуток распахнута, а все тесное, скошенное потолком пространство заполняет величественная фигура. Бизон, чуть нагнувшись, взирал, как оплывает мягкий «протуберанец». А когда Арик замер в проеме, не зная, как реагировать на внезапный визит, то слегка повернул голову, поздоровался, и затем после паузы, уплотнившей до осязаемости кафедральную тишину, негромко сказал:
– Вы меняете мир, и потому мир меняется вокруг вас…
Высвободился тяжелым телом из закутка, пошел к выходу, каждым шагом, отчетливо проминая линолеум.
Тут действительно что-то было. Арик и раньше подозревал, что есть в механике мироздания некие чувствительные места, роднички, как на черепе у ребенка, некие сингулярные точки, от коих протянуты ко всему чуткие струны. И если подобное место хотя бы случайно затронуть, если, быть может, непреднамеренно прикоснуться к нему, эхо такого прикосновения откликнется во всем сущем: сдвинутся очертания звезд, время замедлится или, наоборот, прыгнет вперед, трансформируется реальность, рисунок мира станет другим. А что есть жизнь, как не такая сингулярная точка? Источник всего, стихийное первотворение бытия? Коснешься источника, и побежит по миру странная рябь.
Жаль, некогда было это обдумывать. Может быть, для мира и рябь, а для него – вздымался до неба вал мертвой воды. Неумолимо утаскивало в глубину. Ничем не могли помочь слабые взмахи рук. На бюро, которое состоялось в середине июня, он чувствовал себя так, словно вокруг вообще не было воздуха. Смысл происходящего не улавливался. Слова внедрялись в сознание, уже искаженные пустотой. Оказывается, он не просто уклоняется от участия в общественной жизни, он сознательно и демонстративно противопоставил себя коллективу… Вызывающее поведение, объяснимое лишь желанием выделиться… Откровенное, нескрываемое презрение ко всему, что близко любому советскому человеку… Это Веруня Голян, взявшая слово первой. Горло – в жилистом напряжении, в глазах – светлый гнев. Неужели сама верит тому, что несет?.. Отказался принять участие в выпуске стенгазеты… Заявил, что у него нет времени на всякую ерунду… За весь год ни разу не присутствовал на политинформации… А когда попросили сделать доклад, пренебрежительно отмахнулся… Это уже Олег Полдеев, староста курса. Аккуратный, в костюме, в жилетке, в галстуке, несмотря на жару. Арик даже не догадывался, что у него такой въедливый голос: будто надфилем, мелким-мелким напильничком, стачивают железо… И наконец, сам Костя Бучагин, тихо, но очень веско, подводя общий итог: Мы не можем оставить эту ситуацию без внимания… Наука наукой, но общественные интересы прежде всего… В то время, когда вся страна… эпоха свершений… партия и народ… Наш товарищ… сокурсник… мы тоже, несомненно, несем ответственность… Как ни печально, следует признать данный факт… Что можно было на это ответить? Арику почему-то казалось, что они балабонят на неведомом языке. Совершалось некое жертвоприношение, некий обряд, и тельцом на заклание потусторонним богам был он сам. Тем не менее, при голосовании один человек воздержался. А ты, Ларина, что?.. Ну, ребята, так же нельзя!.. Все равно: шесть голосов «за», решение принято. Вал с небес рухнул, его сдавило плотным страхом воды. Исключение из комсомола означало автоматическое отчисление из университета. В длинном дворике, обметанном пылью, его догнала та самая Мита Ларина.
– Только не отступать, бороться, не опускать рук… Решение бюро – это еще не решение общего собрания курса… Есть время до осени… Бучагина твоего – тоже не любят…
Кажется, она искренне переживала.
День был жаркий.
Солнце светило – как будто в последний раз.
Обмякли листья на тополях.
– Да-да, конечно… – нетерпеливо сказал Арик.
Он откуда-то знал, что ему следует предпринять.
В лестничном закутке он первым делом открыл пластмассовую коробочку выключателя и вдавил красную кнопку, которая издала громкий щелчок. Компенсатор дернулся напоследок поршнем и смолк. Наступила непривычная тишина. Такой тишины здесь не было уже много месяцев. Затем он взял из ящичка с инструментами новенькую отвертку и аккуратно, выворачивая винтик за винтиком, отсоединил шланги.
В аквариуме как раз начинался очередной донный круговорот. «Крахмал» колыхался, в нем образовывалась тягучая медленная воронка. Это означало, что часов через десять распустится «лунный цветок».
Только он уже никогда не распустится.
Шланги свернулись на полу серыми кольцами.
Отключился, рефлектор, в закутке сразу стало темно.
Тоже – впервые за много месяцев.
Кажется, все.
Следовало бы, наверное, еще слить воду. Однако с этим было бы слишком много возни.
На кафедре он больше не появлялся. К счастью, занятия завершились, сотрудники большей частью разъехались в отпуска. От него как от лаборанта, по-видимому, ничего не требовалось. Если даже что-то и возникало, это, вероятно, улаживали без него. То ли проявляли таким образом деликатность, то ли уже совершенно списали его со счетов. Его самого это нисколько не интересовало. Ну, списали, подумаешь. Ну, забыли – и ладно, бог с ним. У него сейчас были другие проблемы. Впервые за последние годы ему некуда было себя деть. Дни растягивались бесконечной резиной. Не приходило в голову ни одного сколько-нибудь стоящего занятия. Читать старика Макгрейва? Зачем? Просматривать журналы, сборники статей, рефераты? Кому это нужно? Раньше ему вздохнуть было некогда, а теперь оказалось, что время, лишенное плоти, превращается в муторную пустоту. В сутках – двадцать четыре часа, в каждом часе – шестьдесят долгих минут. Чем их заполнить? Его это ужасно изматывало. Он пытался спать, укутываясь в простыни с головой, однако сон развеивался, стоило опустить веки, пытался смотреть телевизор, включая его утром, днем, вечером, но тупость того, что показывали, вызывала лишь раздражение. К тому же, его не отпускали призраки прошлого. Темнота зашторенной комнаты казалось живой. Экран телевизора, брызжущий красками, вдруг начинал расплываться. Проступала вместо него подсвеченная водная зелень, колышущийся «крахмал», пепельные «протуберанцы». Отдавался в ушах вздох работающего насоса. С этим ничего нельзя было сделать.
Единственное, что хоть немного помогало забыться, – это бесцельное многочасовое блуждание по городским улицам. Он выходил утром, когда въезды и перекрестки еще постанывали от напора транспорта, и, чтоб избежать диких толп, рвущихся в центр, погружался в боковые улочки и переулки. У него не было никакого заранее намеченного маршрута. Он и сам толком не знал, куда свернет в следующий момент. И потому то брел длинными проходными дворами, где неожиданно открывались спрятанные от постороннего взгляда целые городки, то попадал в каменные лабиринты, стиснутые заборами, и представлялось, что он не выберется из них никогда, то обнаруживал вдруг себя на глухой, спускающейся к воде набережной реки, где источали забытье тополя, сохранившиеся еще с прошлого века. Сама природа, казалось, была на его стороне. Сначала навалилась жара – такая, что листья с веток свисали разномастными тряпочками, воздух – блистал, в каналах вместо воды текла бурая грязь. А затем, когда город иссох до соляных разводов на тротуарах, пришли пыльные бури, накатывающиеся одна за другой. Ветер поднимал с мостовой колеблющийся легкоперый хвост и тащил его вдоль домов, рассеивая по выступам и карнизам. Следующий
