по всему участку фронта.
А к месту прорыва уже прибыл на автомобиле Ворошилов. На бронелетучке спешил командующий боевым участком Харченко. Встречая отступающих бойцов, они вместе с другими командирами останавливали их, группировали и вели туда, где хозяйничал враг.
Огромным усилием воли командирам удалось приостановить отступление, привести в порядок расстроенные части. Красноармейцы кинулись штыками рыть ямки, но не успели набросать впереди себя даже небольших курганчиков, как увидели снова идущие в атаку цепи. Теперь белые двигались под уклон торопливым шагом.
Ворошилов, Харченко шли вдоль линии обороны не пригибаясь, подбадривали бойцов, призывая их лучше честно пасть в бою, чем запятнать себя бегством. Да и бежать-то некуда: отсюда, с высот, видна сверкающая на солнце широченная лента Волги.
И каждый из нас думал: «Надо удержать, выстоять. Вернуть потерянные окопы».
А цепи все ближе, ближе. И тут совершенно неожиданно, когда бойцы уже приподнялись, готовясь броситься в штыки, чтобы победить или умереть, где-то там, за ближним бугром, вспыхнула торопливая ружейно-пулеметная стрельба, и ветер донес до нашего слуха мощные раскаты «ура!». Наступавшие офицеры вдруг растерянно замедлили шаг, остановились, потом смешались и побежали обратно.
А из-за бугра, откуда пять минут назад валили белоофицерские колонны, вырвалась лавина всадников в развевающихся бурках. Они налетели на беспорядочно отступающих пехотинцев неприятеля и принялись рубить их.
Из схватки вынырнула группа всадников, подскочила к нашим окопчикам. Передний, худощавый, с горящими глазами, в сбитой на затылок каракулевой папахе и косматой бурке, крикнул:
— Хто тут начальник?! Дэ Ворошилов?
Ему указали на правый фланг, и кавалерист, дав шпоры коню, помчался туда. Разыскав Ворошилова, скатился комом с седла, вытянулся, пытаясь доложить, но Климент Ефремович подошел к нему и заключил в объятия.
Тут же птицей полетела из уст в уста крылатая весть:
— Жлобинцы! Жлобинцы прибыли!!
Как оказались они здесь?
Славная стальная дивизия под командованием большевика Д. П. Жлобы сражалась на Северно-м Кавказе. Еще летом 1918 года комдив ставил вопрос о необходимости соединения с войсками Красной Армии. Но командующий армией эсер Сорокин, позже расстрелянный за измену, отверг это предложение. В августе Жлоба побывал в Царицыне, получил боеприпасы и договорился с командованием Северо- Кавказского военного округа об отводе своих частей на Волгу. Вернувшись из командировки, он передал боеприпасы командованию армии и без ведома Сорокина увел дивизию на Царицын. Бойцы прошли сотни километров по калмыцким степям и 15 октября в районе Сарепты вихрем пронеслись по тылам вражеских войск.
Белоказаки, не ожидавшие такого удара, заметались, а потом бросились бежать назад, но всюду их настигали безжалостные клинки жлобинцев. Буквально в полчаса полег на поле цвет мамонтовских войск — офицерский корпус. Видя безвыходность положения, многие офицеры сдались. Батальон капитана Иванова сложил оружие в числе первых. Сам комбат, не желая губить людей, снял шашку, вынул револьвер и сдал их. За ним последовали другие. Но нашлись и такие, которые бились до последнего. Одна группа офицеров, будучи окруженной, продолжала отстреливаться до последнего патрона. Оставшиеся в живых 60 человек пустили себе пулю в лоб.
Потом, когда красноармейцы, пользуясь наступившей передышкой, окружили жлобинцев, те с присущим украинцам теплым юмором рассказывали:
— И скажи ж ты! В якого ны пырны шашкой — все ваше благородие.
На поле подобрали тысячи трупов, сотни раненых. Много белоказаков попало в плен. Пополнилось и наше вооружение: десять пушек, двадцать пулеметов, семь тысяч винтовок, около трех тысяч коней с седлами, горы снаряжения и боеприпасов стали достоянием советских частей.
В кровавых боях, жарких схватках пролетело знойное лето. Подошел конец октября, а с ним — холодная, дождливая осень. Посерела, нахмурилась степь, низкое, по-осеннему печальное небо сочилось то зябкими, ватными туманами, то настойчивыми, нудными дождями. Изрытая траншеями, воронками снарядов степь раскисла. Сырые, надоедливые ветры тоскливо шелестели соломой в обвалившихся окопах, пронизывали худую изношенную одежонку бойцов, и те жались по затишкам, в наспех вырытых землянках. Холодными, колючими ночами жгли красноармейцы дымные костры и, сидя на корточках вокруг огня, дымили цигарками, слушали бесконечные рассказы-прибаутки ротных говорунов, прислушивались к тоскливому крику птиц в небесной выси, откочевывавших в теплые края.
Запоздав с перелетом, птица шла густыми, частыми косяками, оглашая степь тревожно-тоскливым криком, и звучало в этом крике что-то грустное, родное, берущее за душу. В такие минуты красноармейцев одолевали думы о доме, семье, любимых, оставленных где-то там, в родных краях. Когда ж кончится война?
И, словно отвечая на эти мысли, где-то за дальними буграми глухо кашляла казачья батарея, снаряды с ленивым свистом шлепались в сырую землю.
Белогвардейцы не оставили мысли о захвате Царицына и продолжали бросать в наступление все новые и новые полки. Бои не прекращались ни днем ни ночью.
Подходила зима, а урожай оставался неубранным: шелестела поникшим колосом пшеница, выпревал от дождей в земле картофель, хотя с продовольствием становилось все хуже и хуже.
Партийная организация Царицыеа мобилизовала все силы на уборку хлеба. Противник попытался сорвать работу на полях. На высоком правом берегу Дона мамонтовцы установили дальнобойные орудия, которые вели круглосуточный обстрел тех участков, где появлялись люди. Особенно досаждали вражеские пушки в районе Калач — Кривомузгинокая. Здесь, в плодороднейшей низине Дона, находились огороды и картофельные поля.
Тогда командование 10-й армии решило заставить замолчать вражеских артиллеристов. Специальная ударная группа, в которую вошли кавалеристы и пулеметная команда, переправилась на правый берег Дона. Командовал этой группой Харитон Петушков.
Группа незаметно вышла к самой реке и притаилась, ожидая подходящего момента для переправы. Полил холодный дождь, но укрыться негде; купы раскидистых верб хотя и высокие, густые, но защищали плохо. Бойцы промокли до последней нитки, а нельзя не только развести костер, погреться, но и шевельнуться. Однако никто не жаловался, терпеливо ожидая подходящего момента для переправы.
Ночью дождь полил еще сильнее, и командир решил воспользоваться этим. Тихо, без шума отчалили лодки, паром и скрылись в глухой темени ночи. От частой, густой завесы дождя река шумела, и это скрадывало тихие всплески весел. Причалили к правому берегу незаметно. Белоказаки спокойно спали, выставив только полевые караулы да часовых у штабов: в такую темень, непогоду трудно даже предположить, чтобы кто решился пересечь широкий, многоводный Дон.
Выслав во все стороны разведчиков, мы осторожно двинулись вдоль берега. Высокие вербы росли прямо у самой воды, и это помогало бойцам оставаться незамеченными, но и мы почти ничего не видели в чаще верб. Шагая рядом, ведя коней в поводу, красноармейцы не замечали друг друга, а ведь где-то здесь должны находиться вражеские полевые заставы — в любую минуту можно напороться на них. И все-таки, как ни напрягали зрение, ни береглись, нарвались-таки на заставу. Шедшие впереди разведчики провалились в окоп, где стоял пулемет, но без расчета. Видимо не чувствуя опасности, пулеметчики перебрались в укрытие. Наши предположения подтвердились: обшарив все вокруг, бойцы обнаружили замаскированный шалаш из веток. Еще на подходе услышали заливистый храп: хлебнув самогонки, казаки, понатащившие с хутора перин и одеял, улегшись поудобнее, заснули. Забили им в рот кляпы. Одного допросили о местонахождении штаба и батарей. Батареи, одну за другой, разыскали быстро (на нашей карте имелись, как оказалось, точные отметки их месторасположения), тихо убрали часовых, сняли замки. Пока одни бойцы топорами рубили ступицы в колесах, другие бросились в расположенные тут же землянки, где должны помещаться расчеты. Лишь в одной из них, на нарах, обмотав голову шинелью, спал пьяный офицер. Когда привели его в чувство, нехотя поднялся, сел на нары и уставился на незваных гостей
