До этого момента все просто, хотя и не бесспорно. А вот что трудно дается пониманию отдельного человека, это то, что он сам играет роль коменданта, на духовном уровне. Он тоже причастен к сотворению плана, к идеальной схеме, путем ли действия или бездействия, но он всегда несет ответственность. Нет ничего такого, что он не мог бы принять, и ничего, что не мог бы отвергнуть. Отдельный человек может изменить мир, будь то посредством дела или посредством страдания, причем в любой момент. Ему решать, быть этому миру или погибнуть. Он — суверенная личность и, осознав это, становится обладателем величайшей власти. Мир для него — его материя и его мечта. Мир всегда — его образ и подобие. Этому учит миф, учит история и священная история, этому учит философия. Так, например, для христианина, который осознает себя комендантом своей крепости, своей «твердыни»,[67] Христос становится не только образцом, которому он следует, но и существенной и действенной частью его личности, становится миропреобразующей силой, которой он причастился. Эта сила сокрушает империи.
Когда план становится самодовлеющим, когда он словно бы абсолютизируется, возможно предположить разное. Возможно, это связано с тем, что отдельные люди уже уступили слишком много из своих запасов субстанции, суверенитета, собственной судьбы, будь то в поддержку плана, будь то потому, что их начинает тяготить собственная ответственность. Без согласия невозможно никакое принуждение. Можно также предположить, что на нашей планете, где находится наше эмпирическое местопребывание, мировой план переживает сейчас кризис, что он вступил в новую фазу, которая отражается на человеческих планах и требует платы авансом. «Человек» подталкивается к тому, чтобы перейти на новую стадию, которая, с одной стороны, требует от него повышенной активности, «работы», а с другой — страдания. И он выполняет то и другое требование с радостью и с болью.
Великое ликование, которое сопровождает планы и нарастает гигантской волной, когда они переходят в катастрофическое качество, напоминает собой странствие по пустыне, при котором возникают видения. Являются пророки и вещают о стране обетованной. Хорошо будет детям. Но какое значение имеет то, что человеческие планы sub specie aeternitatis(Под знаком вечности (лат.).) развеиваются как дым, причем тем вернее, чем умнее они замыслены? За великим множеством планов и утопий должен скрываться иной, неизменный план, который мы воссоздаем в несовершенном мире. Крушение — неотъемлемая часть плана. Поэтому тут должно действовать и что-то другое, ускользающее от понимания, некая пророческая, трансцендирующая субстанция. Коловращение планов происходит в преддверии. Они суть бренные отображения Вечного града средствами человеческой архитектуры. Они суть малость, но значат много. В готических городах все дома крошечные, они, словно ласточкины гнезда, лепятся возле каменной твердыни собора. В городах мирового значения церкви незаметно прячутся в тени банковских зданий. Там, где план остается в рамках преддверия, он оказывается более осмысленным, как например там, где он нацелен на строительство храмов и гробниц, занимается конструированием передних помещений, предваряющих вступление в горнюю жизнь и вместилище Страшного суда. В этих случаях он и в отношении долговечности оказывается не столь быстротечным. Может быть, памятные знаки пирамид пребудут и тогда, когда наше эмпирическое местопребывание обратится в груду каменных обломков, опустелое и покинутое обитателями. В их чертежах был лучше угадан мировой план.
Это приводит нас к теме рабочего. Его планы, как и все прочие, могут быть только эпохальными; и для него крушение также является неотъемлемой частью плана. Правда, катастрофы не могут нанести ему ущерб. Они, скорее, работают на него, способствуют его продвижению, хотя бы потому что разрушают экономические оковы, в то время как образ рабочего невредимо шествует сквозь охваченный огнем мир, возрастая духовной мощью. Тут предвидятся еще великие свершения. Для эмпирического поступательного развития созданы все необходимые условия благодаря интенсивной и притом слепой воле, а также большому запасу ненадломленных и еще нетронутых резервных сил.
Опасения может внушать только смена духовной позиции: ее предвещают сомнения, легкое отвращение среди элиты к зрелищу, наметившееся утомление, которое опаснее самой катастрофы. Тут должны выступить на сцену новые образы, новые пророки.
Подобные повороты могут происходить почти незаметно. Это ближе к химическому нежели к физическому процессу, он состоит в демифологизации: утопии частью достигнуты, частью оставлены позади и потому утрачивают свое обаяние. Мир труда предстает в другой перспективе, подчиняется субординации. Рабочий отодвигается на второстепенное место иерархии, ставится в рамки его материалистической схемы, ему отводится роль обслуживающего брата, в то время как новые духовные вожди уже заняты новыми идеями. Этому способствует стремление к усовершенствованию, которое лишает средства их революционного характера. Первый голод уже утолен. Гигантский улей наполняется ячейками, которые требуют уже иной пищи, а с приходом внуков туда проникают новые паразиты.
Меняются роль и задачи скепсиса. Он подталкивает ход диалектических процессов в их героической фазе и тормозит их после ее завершения под личиной taedium vitae(Отвращение к жизни, пресыщенность (лат.).) — явления, распространяющегося в мирное время золотого века. Сначала скепсис ухватывается за модификации генерального плана, оставаясь на его ковре, в рамках господствующих банальностей. Смертельные враги даже не подозревают, до чего сходны их язык, их символика. Они схожи между собой как зеркальные отражения, как поддерживающие друг друга арки. Непримиримость возрастает вместе с тонкостью расхождений, как это было на великих церковных соборах, где спор шел о богоравенстве или богоподобии.
Затем скепсис начинает подвергать план тотальному сомнению, доходя до глубочайшего нигилизма. Он тоже входит в поставленную задачу. И наконец совершается переворот: сомнение оборачивается верой, прикрепившись к блеснувшим над горизонтом новым образам. Но что именно придет «извне», не поддается предсказанию.
Это движение происходит волнами. В определенный момент план достигает своей кульминации, причем в духовном аспекте раньше, чем в реальном; силовая и пространственная экспансия, энергичное движение масс значительно запаздывают по сравнению с первоначальным толчком. Это можно наблюдать повсеместно в мире зоологии, истории, теологии.
Не противоречит этому и то, что движение одновременно происходит по спирали; критика; наблюдатель видит его с другой позиции, чем действующий участник, и в результате истолковывает его иначе. Всякая сила, приближающаяся к своему закату, несет в себе зарю новой, реализует ее в момент своей гибели как матрицу, как питательную среду. В этом смысле конец всегда эпизодичен, он даже необходим, так как освобождает пространство. Мир тесен, и история пишется не в виде книги, а на одном листе, на котором просвечивают прежние тексты, вплоть до самого первого. В абсолюте существует только массивная субстанция, которая дает излучение во времени, там нет ни закатов, ни восходов, как у солнца, которое не заходит и не восходит. Есть только превращения, смерти нет.
Вероятно, метафизический потенциал мира труда сильнее, чем нам это представляется сегодня. Мы видим гусеницу, неподвижную куколку, а не бабочку. Мы видим движение, но не видим покоя, который управляет его законами. На высших витках спирали откроется скрытая необходимость. Жертвы были сильнее, непреоборимее, чем думали те, кто жертвовал собой: они были так сильны, как они верили и мечтали. Физические формулы, социальные и экономические теории, обнаруживая свою сущность, оказываются средствами, мотивами для одухотворения мира. Временные постройки сносятся; на сцену выходят санкционирующие силы. Искусство, архитектура, философемы могут обрести новую достоверность лишь тогда, когда осознается неподвижный центр покоя; их неудовлетворительность в условиях движения
