назначен преемником толстяка, застрелившегося перед зеркалом. Такие высказывания можно потом по желанию вспомнить или забыть в зависимости от того, что тебя больше устраивает. Память услужлива.
В этом и заключается опасность подобной ретроспективы. Оглядываясь на прошлое, ты примысливаешь заодно и все его последствия, не говоря уже о пристрастном отношении. Но мне кажется, я не обманусь, если скажу, что в то время шансы новой массовой партии оценивались скептически. Поднятый ею ажиотаж, скорее, говорил не в ее пользу. Карл Шмидт как-то сказал: «Сплошные банальности!» Впрочем, с улыбкой человека, которому знакомо знаменитое высказывание Оксеншерны.[37] Мой отец сказал: «Когда я увидел, как правительство позволило вытащить себя на суд, я выбрал этих людей». В одной лавке в Штеглице я услышал, как женщина, которой мясник подсунул слишком много костей, в споре с ним упоминала Гитлера. Там ей виделась справедливость. Однако в мясных лавках Веддинга (Веддинг — рабочий Берлина) можно было услышать как раз другое. То, что говорится на улице, всегда интересно знать, но не имеет прогностической силы. Во всяком случае ни о каких баррикадах и речи быть не могло.
Консерваторы считали, что надо «заслать к ним умных людей», т. е. вытеснить их из руководства. Коммунисты готовились заступить их место с началом гражданской войны. У их теоретиков, например, у Виттфогеля,[38]1 был поэтапно расписан путь, который приведет их к цели по рецептам диалектики. Виттфогель принадлежал к числу умных коммунистов; в последний раз я видел его незадолго до того, как он, только что выпущенный из концентрационного лагеря, отправился в Китай. Кстати уже у него мне бросилось в глаза то молчание, которое царило вокруг этих мест, словно вокруг мертвого дома.
Довольно распространенным был такой взгляд, что предстоит основательная встряска, причем благодетельная. «Так дальше нельзя!» Дескать, эти люди, как театральные служители, раздвинут занавес, переломают старый хлам и уйдут, освободив сцену. Так оно и вышло, но только их выход затянулся больше, чем все предполагали году этак в 1930-м. С логической, как и с психологической точки зрения, скорее можно было предположить, что повторится, в увеличенном масштабе, спектакль, разыгранный в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». Представлялось также возможным, что их просто посадят в тюрьму и конфискуют их кассу. Этого и боялся Гитлер. Популярно было сравнение с Буланже.[39]
Во всех этих сравнениях было что-то правильное, по крайней мере в глубинной основе; ошибочность всех прогнозов состоит в том, что ожидается детальное повторение событий и персонажей, что противоречит закону калейдоскопичности. Рок входит через потайную дверцу в стене и всегда в новых костюмах — персонажи также являются частью костюма. Однако под внешним слоем скрытно присутствует нечто еще, чего не сбросишь в костюмерной. Если оно учтено, такое сравнение можно признать правомерным. Так, в судьбе обоих трибунов тоже есть кардинальные моменты, из которых видно, что проведенная между ними параллель была правильной; к ним относится и самоубийство. Эмпирическое различие состоит в том, что французская Третья республика даже во времена Буланже была сильнее Веймарской — как королевский тигр по сравнению с домашней кошкой. Такой зверь просто зализывает свои раны. То, как разделались тогда с Буланже, заманив его на скользкий путь, на котором он в конце концов сломал себе шею, притом что он имел на руках козыри посильнее, чем у Гитлера, было проделано мастерски. Вчера я освежил в памяти эту историю. Похоже, что известный тип адвокатов, который у них представлен в столь развитом виде, как-то не приживается в нашем климате. В церкви святого Павла[40] таких и днем с огнем не сыщешь.
Наверное, на те годы пришелся один разговор, который был у меня с большим знатоком личности Буланже и его карьеры, а именно с Филиппом Барресом. Он считал, что в руководстве политическими процессами главную роль играет умение выжидать, пока не наступит подходящий момент. С этим не приходится спорить, так как в политике время еще важнее, чем пространство. Но для того чтобы выждать, нужно иметь время, внутреннее время, то есть надо быть выше времени. Иначе оно работает против тебя. С Гитлером тоже поступали выжидательно, но выжидали, оставив его в условиях инкубатора, причем у его противников не было времени, их час уже пробил. Таким образом, они вынуждены были отчасти передать ему власть, отчасти оставить, причем в самый благоприятный для него момент. Народ не мог этого не заметить.
Как-то по пути в Норвегию в 1935 году я в Гамбурге зашел в парикмахерскую подстричься. Во время стрижки веселый парикмахер развлекал меня и ожидающих своей очереди клиентов разными анекдотами, мне запомнился следующий:
«Уж кто у нас молодец, так это наш Атье! (Атье — просторечное уменьшительное от Адольфа.) Так вот, был такой пруд с золотыми рыбками, и уж одна рыбка там была просто заглядение. Наш Атье и подумал: „Поймаю-ка я ее!' Сначала он потихоньку-полегоньку спустил воду. Когда вода вся вытекла, глядь, рыбка лежит на дне и трепыхается. Ну, и что же вы думаете — вытащил наш Атье рыбешку, пока она трепыхалась? Какое там! Атье же у нас голова! Он себе ждет и смотрит, а люди кругом удивляются, отчего это он не вытащит рыбку. Тогда Атье и говорит: „Пускай она сначала позовет на помощь!'»
Я пересказал это Гуго Фишеру, когда мы вместе удили рыбу на фьорде. Он сказал, что вот бы и нам так, чтобы рыбы сами запрыгивали в лодку. Что касается Барреса (я имею в виду отца, сочинением которого я занимался вскоре после Первой мировой войны, тогда как раз вышел его «Le genie du Rhin»), тот в молодости сам участвовал в рядах буланжистов. Впоследствии он этого, вероятно, стеснялся. Но мне понравилось, как он сказал об этом на старости лет:
«Moi, j'ai marche avec l'esperance».[41]
Как, кстати, и во многом другом, мы и тут тоже опоздали, и путь, которым пошел Баррес, для нас был уже недоступен. В этом отношении такие фигуры, как доктор Геббельс, имели для моего понимания познавательный знаковый смысл.
В лесу на торфяниках в первый раз прокуковала кукушка. Виноград на стене дома так и прыщет побегами, лозы роскошно кудрявятся; в его листве, в буйном росте уже угадывается дионисийская сила. Однажды, много лет назад, я как-то припозднился с обрезкой и потом ночью слышал, как из ран капает сок, словно кровь.
От грядок поднимается дивное благоухание. Это тоже — язык; чудесно; когда растение в наивысший миг своего цветения и силы и одновременно глубочайшего счастья вдруг в ночной тишине нарушает молчание, чтобы выдохнуть свою тайну. И это тоже властная сила, безмолвная мольба, которой невозможно противиться. В таких словах древних языков, как odor, aroma, balsamon, слышна эта царственная сторона, в то время как в наших словах Dunst, Ruch, Duft[42] главным образом выражена темная таинственность этого послания.
Вечером мы впервые за шесть лет сидели без затемнения. Что ни говори, для нас это хоть скромное, но улучшение в такой день, когда у союзников во всех столицах от Нью-Йорка до Москвы сияет праздник победы, в то время как побежденный сидит в глубоком подвале, закутав свое лицо.
Я слушал обращение английского короля, оно было выдержано с соблюдением чувства меры и было достойно государя великого народа.
