усовершенствования. Практика более чем обычная.
Но и это еще не все. Было принято решение, что всех медалистов этого года Академия отдает под надзор исполнительного академического инспектора. Это было ужасно!
Возможно, следовало смириться, как смирились другие, как смирились Александр и уже давно дожидавшийся своей очереди Федор, и согласиться пойти под надзор, но попросить, чтобы этот самый надзор осуществлял один из любимых учителей: Иванов, Егоров или тот же Угрюмов, писавший на исторические сюжеты. Со всеми профессорами я был в приятных или даже дружеских отношениях, и их надзор вряд ли перерос бы для меня в диктат и тиранию. Но… я уже сказал свое решительное «нет». Отступать было поздно.
С другой стороны, теперь я должен был слушать бесконечные попреки отца и выговоры матушки, для которых мой отказ Оленину был мальчишеской глупостью и необоснованным бунтом. На счастье, брат Александр как раз в ту пору пожелал отделиться от семьи. Давно, еще в Академии, Саша склонялся к архитектуре и теперь, живя под надзором профессора Михайлова, создал проекты конюшен, фонтана, павильона у воды, а также был определен в комиссию по перестройке Исаакиевского собора с чином художника четырнадцатого класса и квартирой!
Вот эта-то квартира и манила меня больше всего, хотя вру, не только это. Еще возможность попробовать жить без матушки и батюшки, поглядеть на строительство, подышать свежей краской, полазить по строительным лесам… да мало ли что еще.
Собрав свой скарб, который по большей части составляли ящики с красками, палитры, свернутые в рулоны чистые холсты, альбомы, карандаши, всевозможные чертежные приспособления и все, что было пригодно для занятий живописью, мы переехали из дома на Средней линии Васильевского острова к подножию перестраиваемого французом Монферраном собора.
Я не оговорился, сказав, что жить нам предстояло у подножия Исаакия. Дело в том, что для удобства прямо на площади были возведены временные деревянные мастерские, в которых жили и работали все, кто трудился над этим проектом. Александру были выделены две комнаты, что нас вполне устраивало. Кроме нас, во временных мастерских, скроенных на манер длинных казарм, жили рабочие, тут же были устроены склады и сараи, художественные мастерские и различные конторы.
Изначально рабочих планировали заселять из расчета по одному погонному аршину на человека, но в результате там, где было запланировано триста коек, каким-то чудом было всунуто целых пятьсот.
Мастерская, где должен был служить Александр, располагалась буквально у нас за стенкой, так что лишний раз задумаешься, когда решишься с Яшкой Хмельницким домой притащиться или привести веселую девку…
Так бы я и жил у Александра, возможно, помогал бы ему, чем мог, писал бы или сидел в кабаках да кухмейстерских с друзьями, но буквально через год после моего выпуска было организовано «Общество поощрения художников»[15], возглавил которое статс-секретарь Кикин, которое и постановило отправлять молодых людей за границу на деньги меценатов. Первым пенсионером Общества был назначен я.
Я поднял голову от листа, пытаясь понять, отчего Карл вдруг начал говорить со мной на вы, и только теперь приметил смирно сидящих у дверей Уленьку и Машеньку. Обе с замиранием сердца слушали Брюллова, боясь лишний раз вздохнуть.
Поняв, что они замечены, Машенька бросилась ко мне в объятия, а Уленька сообщила, что чай уже готов и пироги поспели. Так что мы тут же решили прерваться, дабы вкусить дивные Уленькины творения — пироги круглые с капустой и яйцом в виде изящных корзиночек с грибами и луком, и, наконец, венец творения — огромные оладьи-рыбники! Пряники — разной формы свежие, душистые. Этого добра в любой день навалом, в мастерской на особом столике под крышкой и платком от пыли, чтобы лишний раз никого не беспокоить, когда охота подкрепиться настанет. Недалеко от пирогов — вазочка с красной икрой и масленка с горкой желтоватого масла. Свиной копченый окорок заранее нарезан ломтями в ладонь шириной.
Чай — только китайский, к нему топленые сливки нежно желто-розового оттенка, так и хочется зачерпнуть чайной ложкой и отправить в рот. Вкусно!..
Дети перешептываются, толкают друг дружку локтями, самостоятельно угощаются ароматными пирогами, прихлебывают чай со сливками или сливки с несколькими каплями чая. Никто ни за кем не следит, никто никого не обслуживает. Волчку Кайзеру — всеобщему любимцу — то и дело достаются щедрые куски со стола. Запретишь — дети специально начнут ронять пироги на пол, желая усладить серого.
Впрочем, какой там запретить, когда он умильной, лоснящейся от чрезмерного чревоугодия мордой, тычется в коленки, просительно заглядывая в глаза.
А тем временем, на холодке в подполе, уже несколько часов томится черное портерное пиво по двадцать копеек серебром бутылка. Я оглядываю стол — ну и ловко же подчищает мое семейство всякого рода вкусности… буквально минуту назад думал захватить с собой пару грибных корзиночек и рыбник для икорного бутерброда — ан, нет. Ничего, Карл уже сыт и не откажется вкусить похожую на алые драгоценные камушки красную икорку на теплой булочке с золотой хрустящей корочкой, а не на горячем пироге, как это он предпочитает. Простит великодушно, когда увидит мою последнюю работу. А не простит, так надобно распорядиться, чтобы нянька достала буженины.
Ну, все, перекус закончился, хлопаю себе по ноге, и волк поспешно заканчивает трапезу и встает рядом. Чудесный зверь! Красивый и невероятно добрый. Вот с кем детям и в лесу сам черт не страшен. Волк у нас в семье с щенячьего возраста — деревенские дети притащили да за несколько печеных яблок и продали. Поначалу думал нарисовать его, да и отдать в цирк, а потом прикипел душой, полюбил.
Мы с Карлом возвращаемся в кабинет, я киваю прислуге Дарье, чтобы принесла нам пиво. Английское пиво — незаменимая вещь для задушевных бесед.
Пиво пенится в стаканах, темно-коричневое, почти черное. Карл пьет с чувством, делая выразительные паузы, точно актер на сцене. Когда-то его сравнивали с золотокудрым Аполлоном, но сегодня он всесильный, роскошный Бахус. Красавец мужчина, титан, великий Брюллов.
— Август Августович издал подборку своих рисунков будущего Исаакия и пустил их в свободную продажу. Рисунки были хороши и их покупали. С шумом и треском рухнула старая, не вписывающаяся в новый ансамбль колокольня, французик раздавал подряды на разного рода работы. Говорили, что только на этом деле он получил свои первые тысячи, а может быть, и миллионы. Да, именно что миллионы, — поймал он мой недоверчивый взгляд. Во всяком случае, так следует из донесения подполковника Петра Борушникевича, возглавлявшего комиссию по выявлению злоупотреблений на строительстве нового собора. А по его честным солдатским расчетам, из пяти направленных на строительство из государственной казны миллионов два растаяли бесследно.
Впрочем, кроме казнокрада Монферрана там такие люди были задействованы… да одного только его сиятельства графа Милорадовича за глаза хватило бы, чтобы все средства по гривеннику растащить, а то, что уже закуплено, продать. Честный подполковник, сделавшись кляузником и вруном, вдруг исчез неведомо куда. Словом, был человек и нет человека.
Расширяли и укрепляли фундамент, рыли котлованы, вбивались сваи, разбирали старые стены и на их месте возводили новые. Зимой работали с пяти утра, летом — с четырех утра до четырех дня.
Но тут другой француз, Антуан Модюи, сочинил ябеду на имя президента Академии художеств о том, что-де проект Монферрана содержит роковые ошибки, из-за которых здание, если каким-то чудом и будет построено, то вскорости рухнет.
Работы остановили, прислали новую комиссию. Тут же нашлись доброхоты, утверждавшие, что клятый Монферран и не собирался строить собор на века, а только получить деньги и славу и затем… «пятьдесят, мол, лет простоит, а дальше»… а кому какое дело, что будет дальше, главное, что его — Монферрана — всенепременнейше на свете не будет.
Комиссия признала проект неправильным, после чего за его доработку взялась Академия художеств, и моему брату Александру стало нечем заняться.
И вот работы по переделке Исаакиевского собора высочайше приостановлены 15 февраля 1822 года, а уже весной я приглашен на собрание Общества поощрения художников, где меня уведомляют в том, что готовы отправить меня за границу за свой счет, дабы я мог там усовершенствоваться в искусстве.
На что я, не задумываясь, согласился при том условии, что вместе со мной на тех же правах и с
