был перестроен и расширен Аничков мост около дворца, исчезли башни, из-за которых мост зрительно выглядел меньше, появились чугунные перила с чередующимися парными изображениями морских коньков и русалок по очень удачному, на мой взгляд, рисунку берлинского архитектора Карла Шинкеля. К сожалению, точно такие же перила уже были установлены на Дворцовом мосту в Берлине. Последнее немного раздражало, немало народа теперь ездит за границу, но с другой стороны, всегда можно списать на веяния моды.
Вскоре появились гранитные пьедесталы для статуй, по два с каждой стороны. Изначально предполагалось также установить на середине моста (над каждой из опор) бронзовые вазы. Но о них благополучно забыли, оставив уже сделанные постаменты стоять пустыми.
Вскоре я привез из Литейки первые две скульптуры «Конь с идущим юношей» и «Юноша, берущий коня под уздцы». Обе композиции нашли себе место на западной стороне моста. С восточной же пока удалось поставить только гипсовые копии, предварительно покрасив их под бронзу.
Весь Петербург от мала до велика ездил к Аничковому мосту смотреть моих коней. Так что я невольно чувствовал себя даже на выставке картины Бруни, точно кум королю.
Заметив, что Карл на время освободился от желающих пожать ему руку ценителей искусства и беседует с Гайвазовским, я улучил момент для того, чтобы подойти к нему и шепнуть, чтобы заглянул вечерком ко мне «обмыть моих коней» — накануне мне как раз привезли ящик портерного пива. Кроме того, хотелось наконец поставить точки над «и» в истории с пресловутой женитьбой Карла на Юлии Самойловой. И что я тянул столько времени?..
Расцеловавшись на прощание с Карлом, я хотел уже сказать пару добрых слов Гайвазовскому, и только тут заметил, что молодой маринист куда-то подевался. Деликатный, как все восточные люди, он, должно быть, отошел от Брюллова, когда заметил, что мне нужно с ним посекретничать. Это было неудобно. Гайвазовского тоже следовало пригласить, ведь он был отменным художником. Более того, несколько раз я слышал, как он играл на скрипке и пел. Он был дружен со многими художниками и музыкантами, пригласить Брюллова и одновременно не пригласить его — было неправильно. Я покрутился на месте, надеясь отыскать стройную фигуру Ивана, в Академии его чаще называли Ованесом, и, не найдя, направился к выходу, где вдруг неожиданно столкнулся с… поначалу мне показалось, что передо мной возник призрак Александра Сергеевича. Да, печальный, одетый во все черное, с темными волосами и бакенбардами, Ованес был копией молодого Пушкина времен южной ссылки. Удивительное, непостижимое сходство.
И тут я вспомнил другую выставку, несколько лет назад, на которой на этом же самом месте рядом с каким-то морским пейзажем вот так же стояли Пушкин и его красавица-жена Наталья Николаевна, в черном бархатном платье, так оттеняющем ее мраморно-белую кожу. Пушкин хотел видеть одного из академистов, картина которого показалась ему занятной, но того нигде не было, и тогда кто-то привел Гайвазовского и… они стояли здесь, окруженные толпой любопытных, — красный от смущения Ованес и с мечтательным выражением на челе Пушкин.
Я вдруг словно перенесся в тот день и придвинулся ближе к этой странной компании.
«И вот что я скажу вам, дорогой мой, — Пушкин приблизил лицо к лицу Гайвазовского, так что тому пришлось наклониться, — своей живописью вы невольно вернули меня в то время, когда я был по- настоящему счастлив, и если бы сейчас какой-нибудь волшебник подарил мне одно-единственное желание…», но в этот момент юный Сократушка Воробьев, кланяясь кому-то из друзей отца, не заметив, толкнул меня в бок, невольно выведя из сладкого забытья. Я очнулся — Гайвазовского в зале уже не было.
Вместе с Карлом я пригласил встреченных там же, в Академии, Алексея Тарасовича Маркова и Александра Павловича Брюллова, которые в результате явились ко мне на час раньше Карла.
Разместившись в покойных креслах в гостиной, мы курили, обсуждая творение Бруни и поджидая Карла.
— Кстати, вы слышали, Юлия Павловна собирается замуж? — Сообщил Александр, выпуская колечко дыма.
— Замуж? За кого это? — Чтобы поддержать разговор, спросил Алексей Тарасович, сам он не был представлен божественной Самойловой.
— Не поверите, за своего же собственного мужа, с которым она в разводе. За Николая Александровича. Вот за кого. Карл показывал мне ее письма, да и она сама писала ко мне, просила, чтобы я нарочно съездил в Славянку, проверил, не надо ли чего переделать к тому моменту, когда чета соблаговолит поселиться там. Должно быть, после последнего приезда в Россию, когда они встретились, прежние чувства вспыхнули с новой силой. В общем, не могу знать в подробностях, что у них там да как. Но они обо всем уже договорились, и следует ждать, что в самое ближайшее время Юлия Павловна вернется в Россию, чтобы остаться здесь уже навсегда. После таких вестей я, разумеется, не стал приставать со своими дурацкими предположениями к Карлу, и когда тот пришел, мы снова говорили об искусстве, обсуждая картину Федора Бруни, а также перекинулись парой слов относительно работ выпускников скульптурного класса, выдвинутых на золотую медаль. Это были очень милая скульптура Фавна с козленком работы прекрасно знакомого нам всем Николая Рамазанова и скульптура «Молодой удильщик», изображающая мальчика-рыбака Петра Ставассера. Петр Андреевич был одним из лучших учеников Самуила Ивановича Гальберга, получившим за время обучения золотые и серебряные медали. Ему предрекали великое будущее. Во всяком случае, мы все единогласно прочили ему большую золотую медаль с обязательной поездкой за границу.
О Самойловой в этот вечер больше не было произнесено ни одного слова, Карл вяло приглашал пойти как-нибудь послушать новую оперу его друга Глинки «Руслан и Людмила»[63]. Впрочем, делал он это так, что было понятно: опера гроша ломаного не стоит, и Карл всего лишь пытается отдать долг дружбы.
— Миша говорит, что его «Руслана» поймут лет через сто. Потому как это музыка будущего. Сейчас же…
— А вот сейчас князь Михаил Павлович наказывает этой оперой провинившихся гвардейцев, так сказать, вместо гауптвахты! — Рассмеялся Александр Павлович. — Чего же мы-то тебе плохого сделали? Вроде не проштрафились ни разу, или ты все же какую-то обиду в сердце таишь? Так открой, все легче будет.
Я слушал. Несколько раз слушал… — Карл вяло отмахнулся от брата, — если отдельные арии и не плохи, то все вместе… — Он всплеснул руками. — Впрочем, я ведь не ценитель музыки. Многие, тот же Михаил Павлович, например, утверждают, что понимают музыку Глинки. Только с этим наказанием он и в правду перегнул палку, музыка — это ведь наслаждение, а не… ну, да и бог с ним, с «Русланом» этим. Действительно, пойдемте итальянцев слушать. Вот где душа! Где полет! Полина Виардо уже с неделю в Петербурге, я уже раза по два слушал «Сомнамбулу» и «Лучию ди Ламермур».
Вчера был, а на обратном пути взял хорошего вина, пирогов и завернул к Алексею Егоровичу на первую линию. Хорошо!
Говоря это, Карл рисовал на валяющейся тут же бумаге очередную карикатуру на Глинку. От меня не ускользнуло, что он вроде как даже рад неуспеху новой оперы приятеля. Почему?
Распалось братство Кукольника. Сколько лет пытался завоевать Нестор российский Олимп, а при Александре Сергеевиче мог быть только вторым. Теперь же… когда Пушкина нет… что же он, Кукольник, вдруг сделался никому и даже себе самому не нужным? В типографии Ильи Глазунова и К, в двух томах, тиражом в одну тысячу экземпляров, вышел «Герой нашего времени», потом поэма «Мертвые души» — сюжет, который подсказал Гоголю Пушкин во время своей кишинёвской ссылки. Журналы «Отечественные записки» и «Современник» печатали статьи Белинского, а на сцене уже шли гоголевские «Ревизор» и «Женитьба». Мир стремительно менялся и литература вместе с ним, в то время как Нестор Кукольник уже не мог оставить свою манеру писать длинно и размеренно. Мир ускорился вместе с новыми, невиданными до этого способами передвижения под лихую «Попутную песню» Глинки. Он оставлял на станции «Забвение» бывшего второго поэта России, и никто уже не мог тому помочь угнаться за летящим временем.
Ушел из братства оскорбленный Карлом Яненко. Вот, казалось бы, совсем недавно всей компанией
