камня большой камин. Шерстяные полосатые половики. На широком столе — запотевшая крынка с молоком, свежий хлеб, нарезанный толстыми ломтями, сморщенные и сладкие зимние яблоки.
Эркин стоял возле огромной ямы, по краям которой дымились жалкие остатки разбитых в щепу бревен, присыпанные землей. Здесь еще вчера был его дом. Теперь — только дым и пепел. Мальчишка, не понимая и не принимая произошедшего, растерянно оглядывался в поисках того, кто сотворил такое. Но каким же должен быть кулак, чтобы разбить одним ударом крепкий дом, разметать его, как сноп соломы… и каким должен быть огонь, в мгновение ока испепеливший дом и всех его обитателей… Эркин глянул вниз и стал спускаться.
На дне ямы, похожей на воронку, присыпанный землей, лежал камень. Небольшой, всего-то с девчачий кулачок, не более, но было в нем что-то недоброе, чужое… будто круги по потревоженной воде, от него расходились волны слепой, нерассуждающей силы. Он внушал не ужас, а какой-то благоговейный страх, как если бы был осколком солнца…
Орк соображал все еще туго — слишком сильным оказалось потрясение, а от резкого, рвущего ноздри запаха все плыло перед глазами; но если мысли и отказывались виться с привычной быстротой, то чувства оказались попроворнее. Эркин стоял, меряя камень взглядом, ощущая, как сознание заполняет безысходный, беспросветный гнев.
— Убийца!.. — прошипел мальчишка, дрожа все телом и — в этом он ни за что бы не признался — плача. Слезы текли по зеленоватой орочьей коже, смешиваясь с висящей в воздухе бурой пылью… Эркин, презрев накатывающий волнами невыносимый жар, пинал камень, то забивая его каблуком в пережженную землю, то подбрасывая носком сапога вверх. Наконец он отдышался, сплюнул горькую, вязкую слюну и погрозил камню кулаком.
— Что вытаращился? Не про тебя ясный свет… душегуб. Я тебя тут и закопаю, — посулил мальчишка и повернулся, чтобы вылезти из ямы и найти какой ни на есть обломок доски, и засыпать камень пережженной землей — понадежнее, чтобы забить этот невыносимый запах горящей полыни, погасить едкое тление, уничтожившее всю его прежнюю жизнь.
— Пощади… — голос, не старый и не молодой, не мужской и не женский, не человечий и не звериный, не эльфий и не орчатский, остановил Эркина. Он вздрогнул, оглянулся — никого… орк тряхнул головой и полез вверх.
— Пощади… — от неожиданности Эркин съехал вниз прямо на животе, и остановился. Наклонился и неожиданно для себя самого взял камень в руки, вглядываясь в темную ледяную глубину, словно надеясь разглядеть заточенного духа, подавшего голос.
— Это… ты?.. — Эркин не знал, как обращаться к камню. Первое удивление улеглось, уступив место прежней решимости; по правде говоря, ему было не очень и интересно, с чего это камень заговорил с ним и что он там болтает. Засыпать его, и дело с концом.
— Не надо, прошу… — камень словно прочитал мысли орка, и мальчишке показалось, что он задрожал — Пощади, не губи меня…
— Ты убил всех моих родных. — Спокойно, даже как-то буднично ответил Эркин. — Теперь я убью тебя. Ну, по крайней мере закопаю…
— Я не желал смерти твоим родным.
— Желал — не желал… все едино. Жизнь за жизнь.
— Да будет так. — Камень дрогнул. — Возьми.
— Чего? — способность удивляться не покинула Эркина. — Это ты о чем?
— Возьми мою жизнь. Это единственное, чем я распоряжаюсь сам… — казалось, камень вздохнул, — Я отдаю ее тебе всю. Навсегда. Тебе и твоему роду.
— Зачем ты мне? — и все же Эркин поневоле наклонил лицо, всматриваясь в сердцевинку камня, черный, прозрачный лед.
— Я обещаю служить твоему роду, твоей крови… Эркин. Дам силы выжить там, где погибнет даже надежда. Сохраню твой род, даже если придется поспорить со смертью. Я буду служить тебе и твоим потомкам. И вся моя сила… — внезапно камень потеплел и его темная глубина полыхнула золотым драконьим огнем. Эркин вгляделся и увидел такое… в прозрачной темноте вились языки пламени, сплетаясь в узлы, закручиваясь в спирали, выстраиваясь в невероятные узоры… там, в покоящейся на его грязной ладони вечности, рождались и гибли звезды, резвились, бурлили потоки силы, способные творить миры, сотни солнц осыпались как светлячки с куста, потревоженного неосторожной рукой. Он видел, как свет выплескивается из камня, обливает его ладонь, охватывает пальцы — и капает с них, тяжелыми, гулкими каплями. Мальчишка сопнул носом, вытер слезящиеся глаза рукавом.
— Мне так много не надо. Не справлюсь я.
— Справишься… хозяин. — И камень погас.
Спустя месяц Эркин, которого забрали к себе родичи, раздал собратьям двадцать три черных, прозрачных камня, ограненных просто и строго. Хватило как раз на всех старейшин, приглашенных ради такого случая в одно из самых больших поселений близ Края Света. Эркину не пришлось самому раскалывать самородок, камень, угадав мысли мальчика, послушно распался на двадцать четыре продолговатых дольки, как головка чеснока. Не долго думая, Эркин решил отметить камешки рунами, чтобы они хоть чем-то отличались друг от друга. И опять камень послушался его — очертания рун сами проявлялись на гладкой поверхности, словно неведомый резец выводил их четко и уверенно. Двадцать четыре руны… столько же камней. Самый первый, отмеченный огненной Феху, руной первозданного пламени, порождающего и пожирающего миры, Эркин оставил себе. Жизнь за жизнь.
Глава первая. Золотые тавлеи
— Ты и впрямь думаешь, что он успокоился? — этот вопрос не застал ее врасплох; она и сама об этом думала.
— А что ему еще остается? — она невесело усмехнулась, отводя за ухо прядь светлых волос. — Благо нам с тобой, созидающим и неизменным. Я и с одним живым цветком буду счастлива, ты, брат мой, привык охранять границы того, что уже создано. А ему? Что ему здесь делать?
Тишину сада нарушал только плеск воды, стекавшей из расселины в скале по разноцветным камням на каменное ложе ручья. Женщина зачерпнула полную горсть воды и обрызгала куст огненных лилий; в ответ на это растение вздрогнуло, поежилось, стряхивая с листьев холодные капли, и немного пригасило темно-рыжее пламя, вырывавшееся из раскрывшихся соцветий. Этот цветочный огонь, смешиваясь со светом уходящего дня, зажег золотые искры в волосах женщины; она повернулась, заглядывая в лицо собеседнику. Они были настолько похожи, что никто не усомнился бы в том, что это брат и сестра; родство крови выдавали и схожие черты лица, и светлые, закручивающиеся в спирали волосы, и неторопливое изящество движений.
И тут, словно в ответ на ее вопрос, так и повисший в воздухе, раздались радостные, прямо-таки ликующие мальчишечьи голоса.
— Мама! Мама! Ты только посмотри, что отец нашел!
Их дом стоял на самом краю пропасти. Широкие угольно-черные ступени обрывались в воздухе, уходили прямо в бездну, а там, далеко-далеко внизу, ярились океанские волны. Гарм любил прыгать туда — лететь, хохоча, со свистом в ушах, пушечным ядром взорвать жидкое холодное стекло, разбив его на мириады соленых осколков… и наплаваться всласть, ныряя до самого дна, закручивая руками воющие водовороты, выплескивая волну до самого солнца. Потом он, легко оттолкнувшись босыми ногами от океанской пены, взлетал в воздух, поворачиваясь вокруг себя — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока мокрые светлые волосы не взлетали щупальцами разъяренной медузы над его головой. Сделав несколько виртуозно-легких сальто и малость пообсохнув, Гарм взлетал по ступеням на террасу, входил в дом и принимался звать брата. Тот прибегал откуда-то сверху, запыхавшись, с вечным орлиным пером за ухом.
— Держи! — и Гарм протягивал руку, раскрывая доселе крепко сжатые пальцы. В ладони его оказывался то обломок коралла, похожий на когтистую лапу чудища, то кособокая, неправильная
