— Все уладилось.
— Ты нашел кассету?
— И привез ее тебе.
— Ее надо уничтожить, — сказала она.
— Сделай это сама… Я привез и украшения. Для тебя…
Она вынула из конверта кассету, открыла, размотала пленку и бросила ее в огонь. Потом достала из мешочка драгоценности. В этот момент лицо ее стало расплываться, мне показалось, что у меня нарушилось зрение. Я видел ее словно сквозь ноток струящейся сверху воды. Несомненно, это случилось от волнения. Я вспомнил битву с Энджи и Африкой, незнакомую женщину, погибшую немку, которая стала для всех нас алиби. За видимое благополучие пришлось дорого заплатить. Очень дорого.
Охваченный всеми возможными угрызениями совести, я понял, что стал чрезвычайно уязвимым. Я боролся со временем. Каждую минуту мне приходилось жить, словно преодолеваю преграду. Я мог бы выбрать простой путь, стать тенью Энни, расплывчатым силуэтом. Но я сопротивлялся. Движимый неожиданно проснувшимся во мне инстинктом самосохранения, я захотел построить свою жизнь. Я заставил себя соблюдать строгую дисциплину мыслей и стал строить свое пространство, «свой мир». С такими деньгами, как у меня, я мог бы построить дворец, все что угодно, но я хотел иметь всего лишь большую комнату, заставленную стеллажами книг, огромный письменный стол, мир книг. И никаких картин, достаточно было взглянуть в узкие окна, чтобы увидеть самую замечательную картину жизни… Мне нужны были книги и вода. Много воды. Я тратил огромные деньги на минеральную воду. Для бытовых нужд прислуга набирала в емкости дождевую воду, а в периоды засухи к нам приезжали цистерны с водой. Я подумал, что, если найти источник воды, это заставило бы меня поверить в Бога. Поэтому Коллинз оборудовал стены комнаты стеллажами, а книги я выписал из Парижа и Нью-Йорка. Я постоянно делаю все новые заказы. У меня появляется все больше и больше книг, а совсем недавно я подписался на технические и финансовые журналы, испытывая при этом огромный страх, поскольку еще не верил в свое освобождение. Первый журнал с Уолл-стрит, который попал мне в руки, был датирован прошлым месяцем. Я держал его в руках с осторожностью, словно он имел ценность древнего пергамента. Если бы я вернулся жить в Лос-Анджелес, безусловно, пропал бы. Угрызения совести заставили бы меня принимать наркотики, алкоголь. Я опустился бы до проституток и отребья Даун-тауна, стал бы нищим, пьяницей, цеплявшимся за обрывки фраз, воспоминаний.
Я все больше боюсь, что сойду с ума, но этот страх меня и успокаивает: люди, которые сошли с ума, не осознают этого. Я боюсь, значит, еще мыслю, все не так уж плохо…
Ах, да, забыл сказать, что я выставил на продажу дом Энджи в Беверли-Хиллз и запросил за него огромную сумму, поэтому на него до сих пор не нашлось ни одного покупателя.
До возможной продажи дома я оставил его на Филиппа, получившего в наследство пятьдесят тысяч долларов. Я округлил эту сумму до ста тысяч. Филипп живет в доме один с собакой. Нил заболел артрозом задних конечностей и начал прихрамывать. Когда я в последний раз прошел мимо него, он посмотрел на меня недобрым взглядом. Он все еще сердится на меня. И он прав.
Каждое утро я с волнением вскрываю пакеты с книгами, которые доставляет мне из Найроби самолет-такси. Книг у меня становится все больше и больше. Я обнюхиваю их, глажу, читаю с религиозным почтением. Я испытываю жизненную потребность в Достоевском и других русских писателях. Энни читает Коран, а я пью, ем и упиваюсь русскими. Внутри меня живут
Дни перемешиваются, словно цвета радуги, я бегу из дома, оседлав джип. Я знаю эту местность, каждый камушек, слепых кротов и ящериц. Среди ящериц у меня есть друзья. Я останавливаю моего коня- джип, наклоняюсь и любуюсь землей, желтой травой. Этой белой порослью саванны. Сегодня утром какая- то извивающаяся рептилия проползла по камням, словно запутанная мысль.
Я страстно люблю ящериц и смотрю на их маленькие челюсти, на их щеки, на гибкость их тел. Когда я был маленьким, дядя Жан рассказал мне, что у ящерицы можно отрубить хвост и он вырастет вновь. Как это ужасно, калечить ящерицу! Я вздрагиваю. Да. Серьезно! По какому праву? Я ведь убийца.
У ящерки маленькая позолоченная спинка. Создавая мир, всемогущий Бог обрек ее жить у самой земли, но сохранил ей ловкость. Вчера я видел, как вся ее жизнь билась в пульсирующих движениях шеи. Биение сердца ящерицы очень похоже на биение человеческого сердца.
Сегодня утром прежде, чем поехать посмотреть на саванну, я получил полное собрание сочинений Диккенса, который прекрасно понимал страдания детей. Я и сам был одним из детей Диккенса.
Пока я блуждал в своих размышлениях, ящерка, сидевшая на обломке скалы желтого цвета, куда-то исчезла. Почему она покинула меня?
Я разворачиваюсь к дому и там вижу Энни: она стоит на террасе и машет мне рукой. Я отвечаю ей взмахом руки. Энни, видимо, хочет меня видеть, я нахожусь в паре километров от нашей крепости из желтого камня, где на крыше свито семь гнезд аистов. Энни часто поднимается на плоскую крышу, чтобы навестить их. Для нее они — божества. Аисты, Коран и я, да еще мир, который она построила. Она говорит мне, что европейцы и американцы хотят купить право размещать отходы химической промышленности в Африке. «Они хотят превратить этот континент во всемирную свалку. Мы не позволим им этого. Мы сделаем из Африки святилище».
Потерпи немного, Энни. Я разворачиваюсь и еду в направлении холма. Со стороны статуи слепого льва теперь есть ступеньки. Так ближе идти до деревни, которая строится по обе стороны. Энни распорядилась открыть террасу, как этого хотела Энджи.
Повсюду шныряют кенийцы, не знаю, откуда они взялись, ими распоряжается Энни. Несколько последних дней «Дом львов» заполнен кучей детишек. Она разместила их в ремонтирующихся зданиях: целая дюжина детишек, все красивые, шумные, замечательные… Вот я вижу Энни, она идет навстречу моему джипу, вокруг нее куча детей. Среди них я вижу одну светловолосую головку, у меня перехватывает дыхание, в глазах появляются слезы, мне хочется крикнуть: «Откуда взялась эта белокурая головка среди черных кудряшек? Не тот ли это ребенок, которого я убил во чреве его матери?» Мир начинает качаться. Мы сближаемся, я на джипе, а Энни пешком в окружении детей. И внезапно оказываемся совсем близко друг от друга. Она похожа на китайскую тень, солнце ослепляет меня, я силюсь открыть глаза, вылезаю из джипа и слышу, как она кричит:
— Что с тобой?
Я вижу лицо Энджи. Выскочив из машины, я как сумасшедший бегу прочь, бросаю ключи от машины. Я ослеплен от слез, продолжаю бежать, дети бегут вслед за мной. Энни тоже бежит, все считают, что я играю. Энни удается схватить меня за плечи:
— Что с тобой происходит?
И тут я, заикаясь, говорю ей, что теперь мне не стыдно все рассказать, что настало время высказаться, признаться во всем:
— Я схожу с ума, я вижу белую головку среди черных, это ребенок Энджи. Я смотрю на тебя, а вижу лицо Энджи. Меня надо поместить с больницу для помешанных и поручить заботам психиатра.
— Нет, — говорит она.
Отогнав руками детей, как обычно отгоняют мух, собак, ангелов, кошмары, толпу, она говорит мне:
— Ты будешь жить, Эрик. Смотри!
Она указывает на свою голову и произносит:
— Все мои мысли о тебе и о жизни, которую мы строим, о нашем африканском святилище.
Потом показывает на сердце:
— Оно бьется для тебя и для всех тех, кто нас окружает.
Я отступаю на два шага, она выпрямляет спину, по ее волосам текут солнечные лучи. Она кладет ладони на живот:
— Здесь твой ребенок, я беременна уже четыре месяца…
Я подхожу к ней, хочу ее потрогать.
— Я ждала, потому что хотела быть уверена. Я хотела, чтобы ребенок, твой ребенок, начал
