Но в последнюю минуту, уже выходя из дому, вспомнил, что забыл написать название на титульном листе. Вернулся к столу, обмакнул в чернильницу тонко очиненное перо и… вдруг, рассмеявшись, начертал экспромт:
Милостивая государыня Варвара Николаевна!
Не знаю, получу ль прощенье
И угожу ль работой Вам!
Мое простите замедленье.
Я, к Вашим приклонясь ногам,
Ждать буду кротко приговора…
Решите, что мне ждать потом –
Иль жизнь от Вашего мне взора,
Иль смерть – Кравецкого пером?
Его не очень я боюсь,
Но если не угоден Вам,
Пойду и в Лете утоплюсь…
Adieu и прозе, и стихам!
Под стихами Полевой нарисовал смешную коленопреклоненную фигуру в очках и с рукописью в руках.
Ну вот, а теперь название. Он вывел крупными буквами: «ПАРАША-СИБИРЯЧКА», перевязал пачку листов лентой (загодя купленной в модной лавке, синей-синей – в точности под цвет любимых глаз) и, прижимая рукопись к груди, выскочил вон из дому, не обращая внимания на новые причитания жены.
История этой самой Параши-сибирячки была списана с действительности – история дочери, которая вымолила у царя спасение своего несправедливо обвиненного и сосланного в Сибирь отца. Полевой несколько изменил историю: Неизвестный (так по пьесе фамилия Парашиного отца) действительно убил карточного шулера и был за это сослан в Сибирь. Параша родилась уже здесь, тайны отцовской она не знала, выведала ее случайно, подслушав разговор отца с Прохожим, бывшим его сослуживцем, и отправилась в Москву, умолять царя простить Неизвестного. И это прощение было даровано.
Полевой назвал в пьесе имя царя – Александр I – и нарочно обозначил в ремарке, что действие происходит в 1801 году. Однако эти уточнения не спасли драму от цензурных рогаток. Слишком однозначно воспринималось в обществе словосочетание «офицеры, сосланные в Сибирь» – восстание декабристов было еще у всех на памяти. Пьесу запретили к представлению.
Полевой был совершенно уничтожен. Он воспринимал это как удар, нанесенный не только его пьесе, но и ему лично.
Неудачник, жалкий неудачник, с яростью думал он о себе. Хотел спасти от уныния свою любимую, а вместо этого еще больше огорчил ее!
Прошло несколько дней, и вот за кулисами Александринки появился император. Он пришел поздравить своего любимого актера Василия Каратыгина, удивительно хорошо сыгравшего роль Велизария в пьесе немецкого драматурга Шенка.
Поблагодарив Каратыгина, император повернулся к Асенковой:
– Да и вы, Елена (так звали актрису по роли), были чрезвычайно хороши, особенно когда переоделись мальчиком-слепцом. Многих зрителей заставили прослезиться, я и сам чуть было не оказался в их числе!
Он усмехнулся, словно извиняясь за сентиментальность, и в глазах его Варе снова почудилось то, о чем она уже почти перестала думать и мечтать и что лишь изредка являлось ей в бредовых, мучительных, не приносящих облегчения снах! Во всяком случае, она набралась храбрости и сказала, едва успев сделать непременный реверанс:
– Смею ли я обратиться к вам с просьбой, ваше величество?
Николай Павлович удивился безмерно. Впервые эта барышня не млеет в его присутствии, как цветок от чрезмерно жарких солнечных лучей. Это что-то новенькое!
– Конечно, Варвара Николаевна, чем могу служить?
– Господин Полевой подарил мне для будущего бенефиса новую свою пьесу, – сказала Варя. – Я уже было начала роль переписывать, как вдруг узнала, что цензура не разрешает ее ставить. Ваше величество, только вы можете защитить эту драму, в которой нет ничего, кроме величайшей любви и уважения к России, веры в справедливость и в доброту императора.
Николай Павлович улыбнулся, глядя ей в глаза.
Сердце Вари пропустило один удар…
Казалось, бесконечно долго они смотрели друг на друга, прежде чем император проговорил:
– Дайте мне пьесу, я прочту.
– Благодарю вас, ваше величество! – воскликнула Варя, не веря ушам.
Николай Павлович, все с той же обворожительной улыбкой, покачал головой:
– Погодите благодарить. Может быть, цензура права?
Варя глубоко вздохнула:
– Ваш суд, каким бы он ни был, я приму с благодарностью.
И снова они какое-то время молча смотрели друг на друга.
Бог весть отчего у Василия Каратыгина, бывшего при этом разговоре третьим, вдруг защипало глаза. Проклятая сентиментальность, сердито подумал он и отвернулся.
– Хорошо, посмотрим, – наконец проговорил император и ушел из театра.
Усаживаясь в санки, он вдруг вспомнил, как однажды возвращался во дворец по Морской улице. Кучер отчего-то затормозил, и маленькая девочка-побирушка, восторженно смотревшая на роскошный выезд, вдруг соскочила с тротуара и быстро встала на запятки императорских саней. Ни кучер, ни сам Николай Павлович этого не заметили, сани вновь тронулись, однако император обратил внимание, что прохожие смотрят на него, машут и смеются. Он обернулся – и увидел маленькую нищенку, которая тоненьким голоском попросила, боясь, что ее сейчас сгонят с полозьев:
– Дяденька, дай покататься!
– Изволь, только держись крепче! – велел император.
Девчонка доехала на запятках до самого Зимнего дворца и не спешила уйти.
– Ну что, пойдешь ко мне в гости? – очень серьезно спросил император.
Нищенка посмотрела на него снизу вверх – очень высокий, очень красивый, роскошно одетый, он, наверное, казался ей кем-то вроде Бога! – и кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Император взял ее за руку и привел в комнаты императрицы. При виде оборванки скандализованные фрейлины стали столбами, не зная, как воспринять причуду повелителя, а императрица всплеснула руками и начала безумно хохотать, спрашивая:
– Где вы нашли этого воробушка? Надо взять ее на свое попечение!
Ободренная ласками красивой, сладко пахнущей дамы, девочка отогрелась, заулыбалась и поведала, что она дочь прачки из Измайловских казарм. Поскольку дело происходило на Масленую, гостью накормили блинами, и она чистосердечно призналась, глядя на государя:
– Дяденька, а ведь твои блины лучше наших!
– Ничего, – сказал император, – я уж позабочусь, чтобы ты ела теперь только хорошие блины.
Малость ошалевшую от еды и изобилия впечатлений девочку отправили домой с сопровождающим и крупной суммой денег – для помощи ее матери.
Окна покоев императрицы выходили на Неву, однако она нарочно попросила, чтобы сани с гостьей проехали под ее окнами, и помахала вслед рукой. Николай Павлович, конечно, тотчас забыл этот случай, а сейчас вдруг вспомнил. Почему? Да бог его весть!
Проклятая сентиментальность, подумал он, отирая вдруг защипавшие глаза.
