Если Васили надеялся, что со смертью старой Кинтии эти чары исчезнут, то надеялся он напрасно. Однако Элени исчезла, и никто не знал, когда она вернется и вернется ли вообще. Но Васили не сомневался: вернется обязательно! Она как змея: сбросит старую кожу, нарастит новую и явится в ней, сверкая красотой и яростью.
Он часто размышлял об их отношениях. Начавшись со страстной юной любви, они обратились в свою противоположность — страстную ненависть зрелых людей. Даже в плотской жажде, которая время от времени бросала их друг к другу, не могло быть и малейшего оттенка нежности. Объятия, поцелуи, совокупление были подобны яростной битве, где противник должен быть унижен и уничтожен, испытав перед этим погибельное наслаждение. Однако Васили всегда знал: он-то может обойтись без Элени. Женщин много, а свою единственную он еще не нашел. Для него счастье любовной страсти было невозможно без духовного единения, в то время как Элени презирала любую чувствительность. Для нее существовало только совокупление. И чем более грубо ее брали, тем большим было для нее наслаждение. Поэтому, оставив Элени в своем сарае истерзанной и униженной, Васили не ждал от нее никакого зла в ответ. За это — не ждал. Но если бы она догадалась, кто убил старую Кинтию, она могла бы отомстить…
Впрочем, Васили утешал себя надеждой, что никто не видел, как он приехал в Кефисию и пробрался в хижину Кинтии, как вышел оттуда. Клефт, сын клефта, он умел двигаться бесшумно, умел сливаться с окружающим, возникать словно из-под земли и бесследно исчезать. Кроме того, Васили постарался замести следы: не зря же он взял не своего коня, приметного крапчатой мастью, а соседского жеребца. Но Элени, возможно, и забыла, что обронила при нем имя Кинтии, ведь она упомянула о ней как в полузабытьи.
Так или иначе, прошли недели, во время которых Васили был очень осторожен и днем и ночью, а брата отсылал спать к Ставросу, его крестному отцу.
И вот настал незабываемый день, когда Васили поднял со дна Пирейской бухты агиос ставрос — святой крест, обвязав его заветными нитями согласия и любви… Изумленные ясные глаза юной королевы с тех пор сияли перед ним, и он испытывал странное чувство восторга, которое никогда прежде не осеняло его истерзанную душу. Бог весть, воздействовало ли старинное средство на любовь между Георгом и Ольгой, однако Васили ощущал себя так, словно эти нити намертво привязали его к русской королеве эллинов. Ему приходилось слышать о монахах, которые слагали свои судьбы к ногам Девы Марии, недоступной, как звезда… Нечто подобное, наверное, случилось и с ним. Это была любовь духовная, обреченная на бесплотность, это была просто светлая мечта… Но пока он был совершенно счастлив сознанием, что существует на свете женщина, ради которой он отдал бы жизнь с восторгом. Ему приходилось слышать, что из грешников и распутников, убийц и воров выходят самые преданные аскеты и поклонники истинной веры. Примерно то же происходило сейчас с Васили. Да, он убивал, грабил — чаще всего ради спасения собственной жизни и промысла хлеба насущного. Он распутничал и брал женщин без счета, тем паче что они бегали за ним сами, и предлагали себя, и молили о любви… Теперь для него никого не существовало, кроме королевы с ее странными глазами, которые отразили морскую лазурь… В ней навеки потонул Васили, навеки кануло в любовь его сердце…
В Пирей, бывший, по сути дела, портом Афин, доходили слухи о том, что королева в тягости, что врачи боятся за ее здоровье, она не появляется на людях, но король к ней очень внимателен. Это была повседневность, прекрасная своим покоем, однако Васили и сам не понимал, что точило его душу, какой червь беспокойства. Он гнал мрачные предчувствия, однако они не отступали. И вот однажды ранним утром, когда у его дома остановился знакомый рыжий конек с мальчиком-всадником, Васили ощутил облегчение. Лучше что угодно, чем тревожное ожидание!
Аристарх свесился с седла, поцеловал Васили в щеку и быстро проговорил, опасливо оглядываясь:
— Отец прислал сказать, что к нему ночью постучали в окно, а когда он подошел, с улицы крикнули: «Если приютишь Васили Константиноса, не жить ни тебе, ни твоей семье! Запомни это, кафедзи!» И раздался удаляющийся топот копыт. Отец больше спать не ложился, ходил под окнами с ружьем, и я с ним ходил. А утром он меня к вам послал с известием.
Васили поблагодарил мальчика, велел передать привет Аникитосу и отправил Аристарха восвояси, изо всех сил стараясь сохранить спокойный вид, чтобы не встревожить его. На самом деле он недоумевал.
Почему Аристарх должен приютить Васили Константиноса? У него дом около Пирея и кафенес в окрестностях Афин, уже который год стоявший заколоченным, но вполне пригодный и для жилья, и для того, чтобы открыться вновь.
И все же Васили понимал: это был намек. Очень скоро случится так, что у него не останется крыши над головой, придется просить друзей о приюте, а то, что Аникитос — его ближайший друг, многим известно.
Что же может случиться? Скорее всего, надо ждать пожара.
В этот же день Васили с братом перенесли к Никодимосу Ставросу новые сети и парус, переставили в другое место свою шаланду. Кое-какие деньги тоже были спрятаны в доме Ставроса. Перевели в его сарай козу, а в конюшню — коня. Вообще все свои небогатые пожитки братья перенесли к крестному, и в кафенесе никакого добра не осталось. Потом Адони ушел в море на ночной лов тоннеса, которого европейцы называли тунцом, а Васили прилег на полу, подстелив старый меховой плащ и не выпуская из рук отличный драгунский кольт 44-го калибра, однажды доставшийся отцу от ограбленного им американского искателя приключений, зачем-то сунувшегося в мятежную Грецию, а от него перешедший Васили.
Тишина стояла полная, только море било в берег. Потом поднялся ветер, и с каждым мгновением море вздыхало все громче и громче. Погода была самая предательская: безлунная, бурная, заглушающая все посторонние шумы. Васили больше всего боялся, что Адони вернется с ловли (в такую погоду рыбаки обычно возвращались на берег) и попадет в руки злодеев. Хотя они с братом и уговорились, что тот прямиком отправится с берега к Никодимосу Ставросу, а все же Васили побаивался, что Адони ослушается. Он сам ни в его годы, ни гораздо позже не отличался послушанием, и мало находилось на свете вещей, которые были бы для него притягательнее хорошей драки. Тем более с людьми, которые должны его убить.
Однообразный шум волн нагонял тоску. Васили очень устал за день и теперь с трудом боролся со сном. Внезапно он уснул так крепко, что проснулся, когда пламя уже лизало стены. Он сразу понял, что разбойники разлили вокруг дома и подожгли смолу, которой Васили и его брат недавно наново смолили шаланду. Там оставалась почти полная бочка, и перенести ее куда-то они просто забыли. Вот и помогли негодяям…
Васили переполз к двери (вставать он опасался, чтобы не подстрелили через окно) и попытался ее отворить. Однако она была подперта снаружи.
Ну что ж, он кое-что предусмотрел на сей случай… Нашарил крышку подпола, влез туда, благословляя отца, который некогда продолбил ход в каменистой породе, на которой стоял их дом. Сейчас этот ход спас жизнь Васили.
Обдирая в спешке о камни широкие плечи, он вылез за оградой под прикрытием старой оливы и кружным путем, осторожно ступая в темноте, вернулся к дому, который полыхал костром. Вокруг стояли соседи, но Адони, слава Господу, не было. Даже если он вернулся с моря, то оказался достаточно умен, чтобы не соваться под возможную пулю.
Никто из собравшихся не делал попыток потушить дом, но не из равнодушия к чужой беде, а потому, что три человека ходили туда-сюда вокруг огня, угрожающе наставляя ружья на тех, кто пробовал хотя бы просто во двор войти.
Полиции и в помине не было, не поедут они в Пирей ради какого-то пожара, остановить разбойников некому, они сделают свое дело и уйдут безнаказанными.
Ну уж нет!
Васили не стал дожидаться конца представления: он достал револьвер и, целясь осторожно, чтобы не задеть никого из соседей, положил на месте всех троих. А потом вернулся к Ставросу, вывел из конюшни загодя оседланного коня, приторочил к седлу мешок с кое-каким имуществом и дал шпоры коню, даже не оглянувшись на догорающий старый дом.
