гримасу. Она изо всех сил старалась сделать ее посмешнее, но гримаса получилась жалобная. И вдобавок еще слезы на глаза навернулись… Девушка торопливо отвернулась от зеркала.
Но смотри не смотри, а слез от этого не убавилось.
Как так вышло, что у очаровательных родителей родилась неуклюжая, пухлая, с невыразительным лицом дочка? И волосы какие-то пегие, и глаза блеклые, и брови бесцветные, и рот вялый. На собственное отражение смотреть тошно. Чего же тогда ждать от других людей? От мужчин, например? Почему они должны взирать с удовольствием на великую княжну Ольгу Константиновну, если ей самой это зрелище не доставляет ни малейшего удовольствия?
Ну разве ее можно сравнить, например, с матушкой? Ну ладно, матушка — красавица, таких мало на белом свете, но… Но хотя бы с кузиной Мари, дочерью дядюшки Александра Николаевича, государя императора? И сам император внешностью уступает брату Константину Николаевичу, Ольгиному отцу, и жена его, императрица, куда менее красива, чем Александра Иосифовна, Ольгина матушка, а Мари уродилась на загляденье! И братья у нее как на подбор: что Никса был, наследник трона, недавно умерший, что добродушный Саша, теперь ставший цесаревичем… Но лучше всех, красивее всех, конечно, младший брат, Алексей. И не только в своей семье он самый красивый — он самый красивый мужчина на всей земле!
Не то чтобы Ольга успела повидать всех мужчин земли… это и не нужно. Она просто знает, что лучше Алексея нет на свете! Нет красивее, умнее! Нет другого такого, при виде кого она чувствует себя и счастливой, и несчастной одновременно. Счастливой — оттого, что видит его, что он есть на свете. Несчастной — оттого, что он на нее даже не глядит. А зачем ему на Олю глядеть? Что в ней особенного? Чем она красивее, скажем, любой из многочисленных принцесс европейских дворов? Когда-нибудь Алеше выберут одну из них в жены. А Олю не выберут ни за что, потому что они кузены, двоюродные. Будь они хотя бы троюродными, можно было бы на что-то надеяться. Оля все равно надеется, хотя это грех, грех… Грех о нем мечтать! Грех замирать от счастья и неудержимо глупеть при виде его! Это смешно, это жалко выглядит, кажется, все замечают… кроме него. Конечно, кто для него Оля? Толстая застенчивая кузина без всяких проблесков ума и красоты. И в мысли не взойдет Алеше помечтать о ней. И не потому, что это грех. Греха-то он не боится… Он грешник, да, он грешник, и еще какой!
Оля подскочила к двери. Приоткрыла, выглянула… В коридоре пусто. Вернулась к зеркалу и, зажмурившись, принялась неловко расстегивать мелкие пуговки у ворота. Спустила платье с плеч и, боязливо приоткрыв глаза, принялась рассматривать вершинки приподнятых корсетом грудей.
Белое все, бело-розовое, пышное и гладкое. Поднимается и дышит. На это любят смотреть мужчины. Это им нравится больше, чем ум и доброта душевная. Когда они глядят на женщину, они не думают, сколько книг она прочитала, приветлива ли она, умеет ли штопать платья или страшная мотовка. Оно норовят прежде всего заглянуть в ее декольте. Ольга сколько раз видела, как они смотрят на ее грудь. А проку? Декольте матушка носить не разрешает, хоть бы на улице жара. Сама наряжаться любит, но дочерей держит в строгости, говорит, что чистота — лучшая красота и обнажат они плечи только после свадьбы… А разве найдет Ольга жениха, если ей даже не дают себя показать мужчинам? Как-то матушка пришла на урок танцев и увидела, что Оля в вальсе слишком круто поворачивается, даже юбка выше колен взвивается. Ох, что тут было! Оля думала, матушка ее немедля в монастырь отошлет или на колени в домовой церкви поставит грех замаливать. Но обошлось только криком. Зато каким!
— Вы вся в отца! — кричала Александра Иосифовна. — Вы распутны!
Оля рыдала в три ручья, наутро глаза пальцами открывать пришлось, так опухли. Эдит выпросила на кухне капустного листа и положила на веки великой княжне. Да мало помогло — красные пятна от слез потом весь день держались.
Отец Олю увидел и даже испугался. Стал спрашивать, что с ней такое. Она молчала, но он, наверное, догадался, потому что отправился к матушке в спальню и заявил ей, что она дура. В это время у нее как раз была Верочка — она Оле и рассказала.
— Вы, — говорил отец, — совершенно на Николе помешались! — Так в семье звали старшего сына Николая, чтобы отличить его от тезки — старшего сына императора (наследника близкие называли Никсой). — С чего вы взяли, что Никола честью семьи станет? Он уже сейчас на уроках неприличные картинки рисует и даже не стыдится прятать, так и сдает тетрадку учителю. Брульон французский, а посреди девица в черных чулочках с задранной юбчонкой и ноги врозь! В такие-то годы… Помяните мое слово, этот мальчик вас еще заставит слезы лить! А вот девочек удастся, может статься, за королей замуж пристроить. Так занимайтесь ими! Не держите в черном теле, не лишайте своей ласки, не заставляйте ночами напролет рыдать! Красоту проплачут. Или вы нарочно Ольгу мучаете? Потому что я ее люблю, а она меня? Потому что она на меня похожа? Счеты сводите? Ну так смотрите мне, я теперь с нее глаз не спущу! Извольте быть ей матерью, а не мачехой!
Оля и Верочка после этой ссоры родительской очень удивились. Они и прежде знали, что для матушки Никола — свет в окне, любимец, рядом с которым никто и стоять не может, а девочек она недолюбливает. Оля помнила, как приходил фотограф и посадил ее подле матушкиных пышных белых юбок, так матушка все ворчала, чтобы Оля сильно не наваливалась на кринолин, и даже втихомолку тыкала ее в бок. Оля думала, так и надо, чтобы матушка строга была, но вот отец уверяет, что она должна быть ласкова…
Ах, сколь много в жизни того, что быть должно, но чего нет и быть не может! И столь же много того, что есть, но быть не должно… Вот взять хотя бы эти неприличные картинки, которые Никола рисовал. Оля про это с прошлого года знала. Да разве только в картинках дело? До сих пор она не могла забыть разговор брата с Алексеем, который как раз приехал в гости в Павловск. Разговор этот услышала она случайно, можно сказать, подслушала. Нет, Оля, конечно, знала, что подслушивать нехорошо, но деться было просто некуда: мальчики внезапно вошли в комнату в ту минуту, когда она доставала из-под стола упавшую книжку. Сразу выпрямиться Оля не могла — зацепилась бантом за какой-то сучок под столешницей да так и осталась сидеть, словно бабочка, пришпиленная булавкой в альбом, когда Никола с досадой сказал, продолжая, очевидно, раньше начатый разговор:
— Да, это дело ведь такое: сестру юбку задрать не попросишь! Когда-то я за Верочкой подглядывал, но что интересного? Малявка! К Оле подойти стесняюсь, да она и не покажет. Вот и придумываю на картинках сам, да что видел в альбомах, да краем глаза подсмотрел в конюшне, когда жеребчик кобылку обхаживал. Но у них же это не так, как у нас? Не как у людей? У кого спросить? У Терентьева, моего воспитателя? Да он зануда, нажалуется матери как пить дать. Ладно бы матери, она меня простит, а если скажет отцу, тот меня живо в полк упечет!
— А чем плохо в полку? — сказал Алеша. — Полк небось где-нибудь да стоит, где люди живут, и женщины там есть. Некоторым только заплати, они тебе все сразу позволят. Хотя, конечно, для этого необязательно в полк идти, ну, чтобы попробовать.
— А где еще? — насторожился Никола.
— Разве не знаешь? Разве тебя еще ни к кому не водили?
— К кому? — не понял Никола.
— Дурак! К женщине! У нас в Царском есть Матреша, она какая-то родня Тимофею Хренову, ну дядьке Сашиному, вроде как двоюродная. Так ей домик отдельный выстроили — вроде как ферма в лесу. Коров она и впрямь держит, но на самом деле она для другого нужна. У нее братья оба побывали — и Саша, и Никса. Саше понравилось, а Никса отказался. Отец тогда рассердился… Я сам слышал, как он матери говорил про это: мол, говорит, наследник престола пусть лучше бабником будет, чем немощным или, того горше, педерастом.
— С мальчишками… — с отвращением проговорил Никола. — Вот гадость!
— Конечно, гадость! — горячо поддержал Алеша. — С женщинами приятнее.
— Ты что, пробовал? — изумился Никола. — Неужто тебя водили к этой Матреше?!
— А ты думаешь! — гордо заявил Алеша.
— Брось, тебе только тринадцать, как и мне… Нам еще нельзя, нам еще рано…
— Кому рано, а кому самое время, — засмеялся Алеша. — Мой воспитатель, Павловский, сказал папа?, что мне женщина нужна, иначе я грехом Онана слишком увлекусь. Я рано созрел, вот как он сказал. Это наследственность… Что-то еще он говорил, я больше слушать не мог, меня у двери застали.
— Ты, я смотрю, вечно подслушиваешь? — засмеялся Никола.
