голод был послан для того, чтобы пробудить меня и чтобы я возвысился еще больше и передал сыну все, что у меня есть, и все, что я завоевал.
Хотя Ван Тигр и был умнее своего старого отца и не верил в бога земли, он все же верил в судьбу и в небеса и говорил, что во всем, что выпало ему на долю, нет случайностей: не случайны ни жизнь, ни смерть, и каждая жизнь и каждая смерть предопределены заранее и ниспосланы небом.
Год был на исходе, шел уже девятый его месяц, когда Ван Тигр объезжал свои земли, а солдаты бодро и весело следовали за ним, и повсюду люди приветствовали его, зная, что это важный начальник, который долго и справедливо правил ими; они вежливо улыбались ему, и если он останавливался в городе, городские или деревенские старшины устраивали пир в его честь. Только простые крестьяне были с ним неучтивы и не один из них, завидев солдат, оборачивался спиной к дороге и продолжал ожесточенно работать на своем поле, а когда войско проходило дальше, он долго плевал им вслед, чтобы облегчить сердце, полное ненависти. Однако, если какой-нибудь солдат свирепо спрашивал крестьянина, что это значит и отчего плюет, тот глядел на него бессмысленно и невинно и отвечал:
— Оттого, что ваши лошади подняли пыль, и она набилась мне в рот!
Но Ван Тигр не смотрел ни на кого, будь то в городе или в деревне. Совершая свой путь, он приехал в тот город, который осаждал когда-то и где жил все эти годы его рябой племянник. И Ван Тигр выслал вперед гонцов, чтобы известить о своем приезде и сам зорко смотрел направо и налево, желая знать, что стало с городом под управлением племянника.
Племянник его был уже не молод. Это был зрелых лет человек, и дочь ткача, на которой он женился, успела уже родить ему двоих сыновей; услышав, что приехал его дядя и стоит уже у городских ворот, он совсем растерялся. Дело было в том, что он прожил здесь много лет, прожил их мирно и почти забыл о том, что был когда-то солдатом. Он всегда был веселого и покладистого нрава, любил удовольствия и все новое, и жить здесь нравилось ему; он пользовался властью, и люди были с ним учтивы; дела было немного, разве только получать доходы, и он начал толстеть. В последние годы он перестал носить военную форму, ходил в просторных халатах и стал похож на богатого купца. Он и в самом деле дружил с городскими купцами, и когда они сдавали ему на руки налоги для Вана Тигра, он слегка наживался на этом, как делают посредники, и пользовался иногда именем дяди, чтобы ввести какой-нибудь легкий налог. Но если купцы и знали об этом, они не порицали его, так как всякий из них сделал бы то же на его месте, и они любили Рябого и делали ему иной раз подарки, зная, что он может донести дяде все, что вздумает, и накликать на них беду.
Племяннику Вана Тигра жилось весело, и женой своей он тоже был доволен: он не был распутником и не часто покидал супружеское ложе, разве только если какой-нибудь приятель задавал пир пышнее обыкновенного и нанимал на часть ночи хорошеньких девушек в виде особого развлечения. Его всегда приглашали на такие пиры ради его положения в городе, а также ради того, что он был забавник и весельчак, и язык у него был такой острый, что люди, слушая, покатывались со смеху, особенно, если он был навеселе.
Услышав, что приехал дядя, он заторопился и велел жене достать военную форму из сундука, куда она засунула ее, собрал солдат, которые тоже разленились от легкой жизни, и, натягивая штаны на свои толстые ноги, дивился, как он мог носить такое жесткое и неудобное платье. Живот у него тоже стал гораздо круглее, чем в молодости, штаны не сходились, и чтобы это скрыть, ему пришлось надеть сверху широкий пояс. Одевшись кое-как и кое-как выстроив солдат, он стал дожидаться Вана Тигра.
Ван Тигр очень скоро увидел все, что тут происходит, и понял, для чего купцы и гражданский правитель задают пышные пиры; он хорошо видел, что племянник его потеет в солдатской форме, и как-то раз, когда стоял безветреный день и солнце сильно припекало, племянник не выдержал и снял куртку, и стало видно, что штаны у него не сходятся под плохо завязанным поясом, а Ван Тигр, заметив это, холодно улыбнулся и подумал про себя:
«Я рад, что сын мой держится, как знатный господин, и не похож на этого торгаша, сына моего брата, который так и останется торгашом!»
И он свысока обращался с племянником, не слишком хвалил его и даже заметил холодно:
— Мои солдаты под твоим началом разучились держать в руках ружье. Без сомнения, им нужно итти на войну. Почему бы тебе будущей весной не выступить с ними в поход, чтобы они приучились к делу?
Племянник заикался и потел, потому что, хотя он был не трус и мог бы стать солдатом, если бы жизнь его сложилась иначе, он был не такой человек, чтобы его слушались, и не мог вести людей в поход, да и спокойная жизнь была ему больше по вкусу. Ван Тигр, видя его замешательство, засмеялся беззвучно, и вдруг, схватившись рукой за меч, заревел:
— Ну, племянник, нам без сомнения можно повысить налоги, раз тебе живется так хорошо и город этот так богат! Я много израсходовал, отправляя сына на Юг, и думаю расширить мои владения для него, пока он в отъезде, — так потрудись хоть сколько-нибудь и удвой для меня налоги!
Племянник же его тайно договорился с купцами о том, что если дядя потребует повысить налоги, то он начнет плакаться на бедность и тяжелые времена, и если ему удастся уговорить Вана Тигра, то в награду он получит немалые деньги. И он нерешительно завел об этом речь, но Ван Тигр ничуть не тронулся его жалобами и прикрикнул очень сурово:
— Я вижу, что здесь делается. Не все действуют так, как Ястреб, — можно итти против меня и другими путями, но у меня для всех одно средство!
Тогда племянник с вытянувшимся лицом, понимая, что серебро для него теперь пропало, сообщил об этом купцам, и они сами пошли к Вану Тигру с жалобой и сказали:
— Мы платим налог не тебе одному. Есть городской налог и государственный налог, а твой и без того тяжелее всех остальных, и едва ли есть выгода заниматься теперь торговлей!
Но Ван Тигр видел, что пора показать им свой меч, и сказал резко, после того как обмен учтивостями был кончен:
— Да, но сила на моей стороне, и если мне не дадут того, что я прошу честью, я возьму силой.
Так Ван Тигр проучил своего племянника, поставив его на место и утвердил свою власть над городом и над всеми своими землями.
Когда все было улажено, он вернулся домой и стал ждать конца зимы, рассыпая лазутчиков и думая о будущем; и он мечтал о великих завоеваниях, которые совершит весной, мечтал, что, может быть, даже теперь, в старости, он еще успеет завладеть целой провинцией для своего сына.
Да, всю эту долгую зиму Ван Тигр не оставлял этой мечты. Это была одинокая зима, такая одинокая, что иной раз он даже заходил на женские дворы, не зная, куда ему деваться. Но и там ему нечего было делать: неученая его жена осталась теперь одна со своими дочерьми, и Вану Тигру не о чем было говорить с ними, и он сидел, мрачный и одинокий, и чувствовал, что они ему почти чужие. Иногда он вспоминал об ученой жене, но она уже много лет не приезжала домой и жила при дочери, которая училась в какой-то школе. Как-то она прислала Вану Тигру свой портрет, где она была изображена вместе с дочерью, и Ван Тигр долго смотрел на этот портрет. Девушка была хорошенькая. У нее было маленькое живое лицо, она смело смотрела с портрета черными и смелыми глазами из-под стриженых, коротких волос, и Ван Тигр чувствовал, что она ему чужая. Он знал, что она окажется одной из тех веселых, говорливых девушек, которых теперь много и с которыми он не умеет говорить. Потом он взглянул на свою ученую жену, — он никогда ее не знал, не знал даже в то время, когда ходил к ней по ночам. Он смотрел на нее дольше, чем на дочь, а с портрета она отвечала ему взглядом, и он чувствовал ту же неловкость, как бывало в ее присутствии, словно она хотела сказать ему что-то, чего он не желал слушать, словно она просила у него то, чего он не мог ей дать. И он пробормотал, отодвигая ее портрет:
— Человеку на многое в жизни не хватает времени: я был очень занят, мне некогда было возиться с женщинами.
Он ожесточился сердцем, и ему казалось добродетелью, что он уже столько лет не ходит к своим женам. Он никогда не любил их.
Но самыми одинокими часами были те ночные часы, когда он сидел перед своей жаровней. Днем он еще находил себе дело, но потом снова надвигались ночи и нависали над ним темные и безрадостные, как в былое время. В такие ночи он не верил себе и чувствовал, что он уж стар; ему не верилось даже, что весной он сможет одержать новую, большую победу. В такие ночи он улыбался безрадостно, глядя на уголья, жевал свою бороду и думал со скорбью: «Может быть, ни одному человеку не удается совершить
