в религию женщину, почти святую, если только можно стать святой, не зная милосердия. И все-таки она сидела за столом. Обладая удивительно сильным характером, чуждаясь любого внешнего проявления чувств, много лет спустя после смерти дочери она вернулась в общество, к которому по рождению принадлежала, и появлялась в гостиных всегда очень просто одетая, сдержанная и замкнутая. Будто раковую опухоль, разъедающую сердце, баронесса стоически, без единой жалобы носила в груди мучительную тайну — неразрешимую и гнетущую, так и не раскрытую тайну, которую дочь унесла с собой в могилу. Никто и никогда не заподозрил того, что баронесса знала о своей дочери, но убивало госпожу де Фержоль не то, что она о ней знала, а то, чего она так и не узнала. Узнает ли она когда-нибудь эту тайну? Мадам де Фержоль потеряла всякую надежду. И, доживая свои дни в пустоте безнадежности, хранила на лице выражение спокойствия, какого не было у нее в душе. С годами она превратилась в руину, но руина была Колизеем. Их роднили мощь и величие. «На том конце стола, где на обедах графа де Люда сидит баронесса, и говорят тише, и смеются меньше», — заметил как-то виконт де Керкевиль, очень любивший посмеяться, но вынужденный из почтения становиться серьезным в присутствии величавой и величественной старухи. Так вот на том обеде в доме де Люда, на котором присутствовала мадам де Фержоль, храня то же безразличие, какое хранила и в жизни, царили веселое оживление и взаимное доброжелательство, хотя общество собралось весьма смешанное. Можно сказать, что маленькое общество в столовой являло собой картину общества в целом, каким оно стало в результате могучих усилий революции, а потом империи, но в тот вечер малоаппетитный социальный и политический винегрет (нынешнее правительство не способно приготовить даже такой) никому не внушал отвращения. Граф де Люд не без остроумия называл свои обеды «собранием трех сословий», и в самом деле, на них присутствовали и знать, и духовенство, и буржуазия. Но все были очень сердечны и в прекрасном расположении духа. Надо сказать, что небольшой городок Сен-Совёр куда благодушнее Валони, такого же городка по соседству, расположенного в четырех лье: там мало-мальски родовитый дворянин считал себя паладином Карла Великого и, прежде чем пригласить вас на обед, требовал дворянских грамот.
А что касается столовой де Люда, то я говорю чистую правду, и вот доказательство: на обеде без всякого отвращения друг к другу сидели рядом за одним столом маркиза де Лимор, самая знатная из приглашенных дам, цветущего вида весельчак, по происхождению нормандский крестьянин, отмывший руки от грязи и ставший настоящим парижским буржуа, и маркиз де Пон-Лабе, известный древностью своего прославленного рода. Буржуа в белом пикейном жилете между маркизом и маркизой можно было сравнить с серебряным гербовым щитом, который поддерживали с двух сторон щитодержатели в виде маркиза-единорога и маркизы-львицы. Парижский буржуа обзавелся загородным домом в окрестностях Сен-Совёра и приезжал сюда каждый год провести свободное время, а свободного времени у него было немало, и обеспечил ему его нажитый капитал, который наш буржуа растратил бы с радостью ради удовольствия наживать вновь. Он скучал — страдал ностальгической болезнью, тоской торгаша по проданной лавке.
Он и в самом деле был торгашом — поверите ли? Бакалейщиком. Но бакалея была особая, высокого полета бакалея. Он был поставщиком Его Величества Наполеона, императора и короля, в лучшие дни его славы; лавка нашего бакалейщика, сметенная с площади Карусель вместе с другими домами, на протяжении десяти лет смотрела, не мигая, на Тюильрийский дворец, который в свою очередь тоже был разрушен. Императорский бакалейщик, сидя за столом графа де Люда, вовсе не выдавал себя, как говориться, за поставщика горчицы самого Папы, то есть не чванился, а наслаждался обществом, кушал с большим аппетитом и походил скорее на добродушного Тюркаре, ни видом своим, ни именем не имея в себе ничего бакалейного. Имя его подходило скорее генералу, потому что звался он господин Баталия. Провидение позволяет себе подчас веселые шутки: задумав императора Наполеона, оно сочло остроумным, что Баталия будет поставлять ему чай и кофе. Фантазии у Провидения не занимать, пошутив с фамилией, оно на этом не остановилось и позаботилось, чтобы бакалейщик стал одним из самых красивых мужчин в те времена, когда почти все мужчины были горделивыми красавцами и Жерико с Давидом запечатлели их в посрамление нам. Среди поваров он был известен как «красавчик с Карусели». У него и выправка была военная. Во времена Империи, когда он выходил из кафе на углу улицы Сент-Никосез, где проводил вечера за домино, и шел домой в модном тогда шапокляке, окутав могучие плечи плащом с золотым галуном на вороте, часовые у замка Тюильри брали на караул, словно шел генерал, и, к великому наслаждению друзей, отдавали ему честь с неподражаемой серьезностью и торжественностью. В эту минуту господин Баталия и впрямь чувствовал себя генералом, а потом снова становился бакалейщиком, коим и был до мозга костей. Он не обременял себя никакими вопросами, чем и объясняется его завидное здоровье в шестидесятилетием возрасте, хотя частенько, сложив руки на животе, закрыв глаза и погрузившись в себя, сообщал с неподражаемым выражением лица: «Я даю бал своим мыслям! Боже мой! Что за бал! И какие танцорки!» Пустота в голове не мешала ему быть большим хитрецом, как все нормандцы, и, валяя дурака — нося к тому же при фамилии Баталия имя Жиль, которым зовутся все дурачки в кукольных фарсах, — он любил напускать на себя глуповатый вид, но в дураках никогда не оставался. Во время Империи он оказывал немало мелких услуг мелкопоместным нормандским дворянам, с которыми обращался с неизменной почтительностью, и они покупали у него товары как из чувства местного патриотизма, так и из благодарности. Иногда кое-кто из них даже подавал ему письма или петиции, полагаясь на его связи при дворе; двор он знал хорошо, знал дворового пса Мусташа, кучера и даже Зое, негритянку императрицы Жозефины, другое дело, что никто из этих его знакомых не знал грамоты. Империя, которая его кормила, развалилась, а он со своим богатством уцелел. В 1814 году он ликвидировал свою лавочку, как Наполеон свою империю, однако в отличие от императора этот Наполеон бакалейного дела, уйдя, не возвращался со своего острова Эльба к бакалейной деятельности и умер в 1830 году от холеры.
Такую вот оригинальную персону случай и социальные потрясения поместили напротив мадам де Фержоль на обеде графа де Люда. Зная, что хорош собой, господин Баталия всю жизнь заботился о своих туалетах, вот и сейчас приоделся в «парадную форму», как говорил он сам. Красив он был и в старости, высокий, моложавый, крепкий, и свою несокрушимость очень любил подчеркивать, показывая с тайным самодовольством и притворно жалобным видом большой палец, весьма подвижный и гибкий, доверительно сообщая при этом, что он будто бы у него парализован после взрыва адской машины, который выбросил его, господина Баталию, со второго этажа, из окна кафе на улице Никосез, когда он сидел там и мирно читал газету. Кое-как добрался он до Шайо и попросил проводить себя домой, к жене, где застал жену в обмороке и доктора Дюбуа, который вынимал у нее из груди осколки стекла: взрывной волной у них в лавке выбило витрину[26]. Это была его любимая история! Несчастный паралитик, жертва взрыва, нарядился из почтения к своему амфитриону в облегающий его геркулесовский торс синий фрак с золотыми пуговицами, короткие штаны из белого кашемира, шелковые чулки в широкий рубчик и лайковые туфли на высоких каблуках, какие так любил император, надевавший их во всех случаях, когда не носил сапог… Жиль Баталия, которого местные дворяне, принимая у себя, называли весьма фамильярно «папашей Баталией», что мало ему подходило, потому что ничего отеческого в бакалейщике не было, отличался английской аккуратностью и благоухал, будто чистое женское белье. Был он из тех блондинов, что напоминают нормандцам об их скандинавском происхождении, но напоминал норманна не столько цветом волос, уже побелевших, как крыло альбатроса, к тому же очень коротко стриженных (наголо, как стали говорить потом), но необыкновенно розовой кожей, чистой, свежей, без красных прожилок. Голубые глаза его весело глядели из-под плотных тяжеловатых век, и, разговаривая, он то и дело подмигивал, словно посмеивался над тем, что говорил, и приглашал вас посмеяться вместе с ним. Больше всего он гордился своими зубами, дорожил ими, как женщина дорожит жемчугами, и время от времени показывал их, даже не смеясь, из одного только молчаливого удовольствия похвастаться. На обед к графу де Люду бакалейщик явился, держа бамбуковую трость, как ружье, на плече — именно так он ее обычно и носил. Оставив трость в уголке коридора, он вошел в гостиную, держась за шляпу обеими руками — так когда-то в Комической Опере входил влюбленный герой в кабинет судьи, — и поздоровался с собравшимися с приниженностью крестьянина, разумеется нарочитой и неискренней, как мы уже говорили, он любил порой повалять дурака… Свою визави, мадам де Фержоль, напротив которой он сидел за обедом, он знал давным-давно, но, чтобы понять глубину ее веры, ему не хватало глубокомыслия. Все, что превосходило его разумение, господин Баталия пренебрежительно и не задумываясь называл «маниями». «Это все у них ма-а-ании», — говорил он тягуче и в нос, утрируя донельзя свой нормандский акцент. Но мадам де Фержоль умела держать в узде и этого простолюдина. Нельзя сказать, что у него были дурные манеры, — манер не
