глаза углом фартука.
– Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе скажу-у, ладно уж, ладно уж, все тебе сдела-ю, а ты гляди да учись у старухи. Кажное дело мастера любя-я, а грибов-то этих я пережарила-а!
Бабка ушла во двор, и оттуда донеслось стучанье топора.
Я побежал, отнял у бабки топор и стал готовить чурочки сам. Это был последний удар по бабкиному сердцу, после которого она уже не оправилась.
– Грибы-то белы-е нужно, милая, готовить в сметане, а ты масло лить! – И снова угол фартука то к одному, то к другому глазу. – Эх-и-и-и, масло ли-ить… Обязательно нужно в грибы изрезать две сырые картошины, а резать их мелко-мелко, а луку положить без жалости.
За сковороду сели все вместе. Грибы похрустывали, вилки постукивали, глаза поблескивали. Всего съесть так и не удалось. Бабка Акулина к концу сковороды раздобрела так, что наотрез отказалась от денег и за обед, и за все остальное.
– Слушай-ка, что я тебе сейчас скажу-у, не надо мне этих денег, вот как не на-до!
– Тогда мы вас с дедом сфотографируем и пришлем карточки.
В огороде под моросящим дождиком и дед и бабка сделали каменные тупые лица и застыли. Но я напомнил про грибы в масле и в этот момент нажал на затвор. Получились на карточке живые, веселые люди, совсем как в жизни.
В это время под окнами избы забуксовал «газик»-вездеход. Мы решились, и он повез нас из села Санникова по дороге, которую нельзя себе представить, не побывав на ней.
Начало смеркаться. Дождь моросил с короткими перерывами. Глухо шумела листва деревьев.
По дороге брела старушка с палкой выше себя, точь-в-точь старинная богомолка. Сообща мы втащили ее в автомобиль.
– Далеко ли по такой погоде, что за нужда?
– Как же не нужда, – уже не нараспев, как бабка Акулина, а, напротив, бойкой скороговоркой заговорила новая пассажирка. – Иду в Богоявленскую слободу, в Мстеру.
– Богу, что ли, молиться?
– И то ему. Да вы не зубоскальте. Как была с весны великая сушь, собрали мне наши бабы по трешнице: «Иди, слышь, Прасковья, моли дождя». Пришла я в Мстеру, помолилась, усердно помолилась…
– Ну и как?
– Али не видишь, залило все. Вторую неделю хлещет. Вот как, смейтесь над старухой-то!
– А теперь зачем?
– А теперь бабы мне снова собрали уж по пятерке: «Ты, слышь, намолила, ты и размаливай». Пока не размолишь, в деревню не приходи». Иду вот… Нелегко старухе, а иду…
Но размолить дождя старушке не удалось. До глубокой осени лилась с неба вода, нельзя было на поля ни выйти и ни въехать. Иные уборочные машины потом вырубали из замерзшей уже земли. По морозу же собирали остатки урожая. Но это все было гораздо позже. А пока, посмеиваясь над богомолкой, мы въезжали в большой, прославившийся своими ремеслами поселок Мстеру, в домах которого зажигался свет.
Дни тридцать пятый – тридцать восьмой
О Мстере написано много книг – очерковых, научно-исследовательских, искусствоведческих. Прочитав их, можно узнать разное. Например, то, что некогда это была вотчина князей Рамодановских, что одно время было там, если считать по главам семейств:
иконников – 449
чеканщиков – 29
сапожников – 50
кузнецов – 25
сусальщиков – 19
столяров – 10
портных – 5
печников – 3
офень – 5
часовщиков – 1
овчинников – 1
мясников – 22
Из этого списка сразу видно, какое ремесло было во Мстере главным. Благодаря этой слободе и пошло по Руси крылатое выражение «владимирские богомазы».
В одной из книг указано, что в 1858 году, то есть сто лет назад, владельцем Мстеры графом Паниным была объявлена цена всей слободы с покосами, огородами, садами, выгонами, усадьбами, церквами, кладбищами, лесами, реками, иконниками, офенями, кузнецами, сусальщиками, мясниками и прочим мастеровым людом. А цена эта была 167 200 рублей.
Встретятся упоминания и о том, как приезжал во Мстеру Некрасов. Он договаривался здесь с офенями, то есть с коробейниками, чтобы они вместе с тесьмой, серьгами, кольцами, иконами да поясками носили по Руси, продавали его книги. Будто бы Некрасов говорил так: «Мстера на Клязьме – золотое дно красной дичи… в тамошних болотах проживает сам дупелиный атаман и все их начальство».
По книгам можно узнать, что, когда совершилась революция и иконы стали не нужны, мастера- иконописцы остались без ремесла. А ведь мастера были так искусны, что умели написать икону под любой век, самые тонкие знатоки в истрескавшемся грунте, на почерневшей доске, с которой едва-едва проглядывает лик святого, не узнали подделки, написанной неделю назад. Пропадать ли было таким рукам!
Иные стали расписывать матрешек и другие игрушки, причем вместо деда-мороза нет-нет да и глянет суровый бог Саваоф, ныне малевали стенные коврики (Стенька Разин развалился в лодке, и персиянка у него на коленях), иные пошли работать по орнаменту для клеенок.
Нелегкий путь раздумий и поисков привел к прекрасному—к стильной миниатюре, которая радует теперь наш взгляд в музеях, на выставках, за витринами подарочных и ювелирных магазинов. Кто же не знает теперь мстерских шкатулок, ларцов, пластин! Выработался у мстерцев свой стиль, отличный от стиля палехских или федоскинских мастеров. Но мы придем скоро в живописную мастерскую, и нам расскажут об этом подробнее.
Получилось так, что знакомство с мстерскими ремеслами пришлось начать не с живописи, а с другого, тоже прекрасного мастерства – вышивки белой гладью. Мы не огорчались особенно, вспомнив, что некоторые ученые-искусствоведы утверждают, будто самым замечательным во Мстере является не живопись, а как раз мастерство вышивальщиц.
Мы поднялись по ступенькам и вошли в большое, похожее на фабричный корпус здание артели имени Крупской.
Мастер цеха – Лидия Петровна – повела показывать свое хозяйство.
В длинном широком помещении во много рядов сидели за пяльцами мастерицы: то совсем молоденькие девушки, то молодые женщины, то женщины в возрасте, а то и старушки. Впрочем, последних было меньше всего. Очень много рабочих мест пустовало. Мы спросили: «Где же работницы?» Оказалось, они уехали в колхоз на прополку кукурузы.
Не много понимая в искусстве вышивания, можно было залюбоваться все же проворными руками мастериц, под которыми возникают цветы. Большинство мастериц, однако, занималось не белой гладью, а вышивкой синих лапок и крестиков на кофточках из креп-жоржета.
– А вот и белая гладь, – сказала Лидия Петровна, останавливая нас около пожилой женщины в очках, со строгим достойным лицом.
Женщина клала незамысловатый серебристый рисунок на простую ткань. Наслышанные о белой глади, мы, признаться, слегка разочаровались, но нашли мужество скрыть это и похвалили работу.
– Да, сразу видно, что она мастерица, художница, можно сказать, артистка своего дела!
Мастерица вскинула глаза от работы и посмотрела на нас, как будто уличала в чем-нибудь нехорошем, например во лжи.
Лидия Петровна заметно смутилась за нас и, чтобы поправить положение, твердо сказала:
