Они бы ему не отказали, они и с ротвейлером трахнутся, если заплатишь. Нет предела унижению, нет ничего такого, что бы они ни сделали ради дозы. Но я так не могу. Первый раз это не должно случиться на парковке.
Мы в новом подвале, недалеко от железнодорожного моста: розовые стены, плохая вентиляция. Запах спермы, пота и сигарет. Я не был здесь раньше, но многократно проходил мимо одинокого красного фонаря, освещающего жалюзи в витрине. Блондинка говорит, свободных нет, по крайней мере сегодня вечером. Все забито, но по глазам я вижу, мне бы дала; они не хотят именно Ивана. Черного Ивана. Ее силиконовые сиськи выглядят такими потасканными, кажется, что в них отложил яйца какой-то зверь и эти яйца в любой момент могут проклюнуться.
Мы идем дальше.
Нам уже не до жиру, найти бы хоть кого-нибудь, кто деньги возьмет и не будет таращиться на Ивана как на прокаженного.
Я и правда не думал, что будет так трудно. Разве я затеял бы все это, разве стал бы подвергать его такому испытанию. Я чуть поднял тариф, думал, деньги свою работу сделают, как всегда. Знавал я когда-то девчонку, мать которой забрала ее из учреждения для подростков из неблагополучных семей. Ей было тринадцать или четырнадцать, мать — старше раза в два. И вот она пришла, любящая мать, заполнила анкеты, все подписала, и вот впереди — вечер пятницы и субботние развлечения. Мать работала сама, ей сделали несколько предложений, хороших предложений: куча денег за
Когда я последний раз с ней встречался, она практиковала все. Жесткий секс, мягкий секс, за ваши деньги — все, что угодно.
Ранним утром я проводил Ивана домой, к его спальнику. Он совсем тихий. Мы еще попробуем, говорю я. В другой раз, приоденем тебя, помоем, побреем. Он не хочет, это же шлюхи, говорит он. Не могу не признать его правоты. Он говорит, что не хочет иметь дела с грязными шлюхами.
Я понимаю. Самое большое унижение — не продавать секс. Самое большое унижение — когда тебе отказывают в возможности его купить.
Я лежу с тобой, малыш. Накрываю тебя одеяльцем. Это сон, я знаю, сон, но это не помогает.
Я накрываю тебя одеяльцем. Мы лежим тут.
Одеяло защищает нас от холода.
Уютно так лежать,
вдвоем, мы согреваем друг друга под одеялом.
Ты такой тихий. У тебя еще глаз нет.
Там, где они должны быть, на твоем лице дыры.
Но так уж бывает с маленькими детьми, они появятся. Я укрываю тебя одеялом, укрываю твое лицо до половины.
Ты же всего лишь череп без глаз, с желтоватой шелушащейся кожей.
Цвета вяленой свинины,
которую можно купить для собак в супермаркете. Ты же всего лишь маленький мальчик, твоя кожа еще не стала мягкой.
Это придет.
Ты всего лишь засушенный череп, но тело еще вырастет.
Лежать с тобой вот так под одеялом даже как-то уютно.
Так уж бывает с маленькими детьми.
Как с рвотой и сменой подгузников, немного неприятно, но
ничего страшного, потому что я люблю тебя.
Ты мой младший брат, хотя и не слишком ты приятный.
Я стыжусь своих мыслей, я бы тебе никогда такого не сказал.
Ты слишком мал, чтобы понять, тебя это обидит.
Такое нельзя говорить маленьким мальчикам.
Ты вырастешь. У тебя будут глаза, волосы и гладкая кожа. Мы лежим
под одеялом.
Я покупаю Ивану порнуху. По-моему, лучше смотреть на голых женщин и дрочить, чем не смотреть на голых женщин. А вдруг это поможет. Я покупаю Ивану много порнухи. В маленьком магазинчике. Пакистанец-продавец пялится на меня, потирает лоб. Я покупаю Ивану порно с волосатыми женщинами, немецкий золотой дождь, анальный секс, секс с удавкой, с поркой, эротические мультфильмы, буккаке. Все. Я не знаю его вкусов. Я ухожу из лавки с одним из тех серых пакетов, что дают, когда ты покупаешь пиво после двенадцати ночи. Донышко едва не отрывается.
Он лежит на спальнике. Роняю на него пакет.
Он садится, грязными руками трет глаза.
— Я спал, — говорит.
— Да.
— Я спал.
— Уже половина четвертого, Иван.
— Я есть хочу, так что лучше спать.
— Посмотри в пакет. Подарок.
Он принимается доставать журналы, листает, вынимает новые.
— Подожди пока, не смотри, пока я не уйду, а то как-то неудобно.
Он кивает, не смотрит на меня. Бережно складывает журналы в пакет, не отрывая глаз от обложек, писек и сисек.
— Давай поедим, — говорю я; он быстро встает.
Мы с Иваном идем по району. К шаверма-барам. Беру ему поесть. Он лопает молча, сосредоточенно, поливает порцию соусом чили. Ест и запивает. Аккуратно вытирает рот и поднимает глаза. Спрашиваю, не пойти ли нам к Озерам. Иван проходит со мной часть пути. Успевает рассказать, что страус — единственное животное, глаза которого больше его мозга. Что белые медведи — левши. Говорит, ему надо куда-то по делу.
Я знаю, дома его ждет пакет с порнухой. Видел, как он набивал карман салфетками.
Я возвращаюсь в общагу, сумка, полная пива, оттягивает плечо. И сверх того, пару бутылок я уже всосал.
Наверху, в коридоре, слышны голоса Дверь в комнату Тове приоткрыта. Снимаю сумку с плеча и открываю дверь. Тове сидит за столом. Блузка застегнута криво, волосы в беспорядке, глаза бегают, она как будто не совсем в себе. Рядом стоит София. У Тове ярко-красное лицо, как будто внутри у нее огонь. Она чешет щеку. Движение не кажется осознанным.
— …С тем же успехом я могу и здесь умирать. Если они уверены в том, что я умру, а они уверены, абсолютно убеждены. Так я с тем же успехом могу…
Голос хриплый, как будто она недавно кричала.
София кладет ей руку на плечо. Говорит тихо:
— Они хотят тебе добра, Тове, я уверена они хотят тебе только добра, Тове.
— Откуда они знают, что мне нужно? Что они об этом знают? Они меня спрашивали? Меня спрашивали? Пей те таблетки, пей эти таблетки. Запивай вот этим.
— Тове, никто не хочет…
Тове сбрасывает руку Софии. Кричит осипшим голосом:
— А ты не смей! Не смей тут стоять и…
София отступает назад. Только теперь я замечаю, что под вязаной кофтой на Тове белая больничная
