Он кричит что-то по-арабски товарищу в магазине. Я аккуратно качу кресло по улице, стараясь избежать тряски. Он лопает шаверму.
— Сколько их было?
— Человек шесть-семь. Ты знаешь, перед тобой я выделываться не буду.
— Да я знаю, что тебя так просто не возьмешь. Это полиция была?
— Нет, какая полиция. Помнишь парня с татуировками? С квадратными такими пауками?
— Да.
— Я ведь думал, он просто дурак, который не понимает, что делает.
— А он не дурак?
— Дурак, но те, кто его послал, не дураки. Они точно понимали, что делали.
— Кто?
— Ребята на больших мотоциклах. С рисунками на жилетах. Заслали его, чтобы освоить новую территорию. Бедному простофиле намекнули, что, если сможет толкать у меня, его примут в банду.
— И им не понравилось, что ты отделал их дружка?
— Можно и так сказать.
— И что теперь? С тобой-то что?
— Да ничего особенного, посижу вот немного в коляске. Нога сломана в трех-четырех местах. Ты бы меня видел, до сих пор синяки по всему телу, ребро сломано.
— И теперь все?
Он знаком просит остановиться у мусорного бака. Выбрасывает остатки шавермы, вытирается салфеткой и отправляет ее туда же. Мы едем дальше.
— Я в принципе мог бы подвести под этим черту. Ну, знаешь, око за око. Я ведь не просто пожурил его тогда.
— Но ты этого не сделаешь?
— Ну, ты знаешь, как обстоят дела, я ведь не единственное заинтересованное лицо. Для моих знакомых речь здесь идет обо всем районе и о том, у кого хер длиннее. В следующие выходные приедут парни из Оденсе с подкреплением из Германии. Смотри, Ник, никогда не шути с этими ребятами.
— Не буду.
— Они приедут, чтобы устроить Армагеддон.
Я качу перед собой кресло, мы переходим дорогу. Когда голос Кемаля раздается вновь, он звучит уже менее уверенно.
Кемаль говорит:
— Помнишь, ты напился? Здорово напился. В тот вечер мы были в городе, на этой вот дискотеке. Ана, я и ты. Помнишь?
Я киваю.
— И ты напился, по-настоящему. До невменоза. Сидел кулём за столиком.
Я снова киваю.
— Я танцевал с Аной, думаю, ты знаешь. В этом не было ничего такого. Зато она с другими не крутилась, а потанцевать ей хотелось.
Я смотрю на него, на этот раз не киваю.
— Ну вот, мы были на танцполе. И она чуть пододвигается и говорит что-то, а я не расслышал. И я наклоняюсь и… такие вещи, она мне на ухо сказала такие вещи… Ты понимаешь? То, чего ей не надо было говорить. Не мне.
Я все смотрю на него. Кемаль, который всегда производит впечатление человека, который знает, что делает, знает, что сказать… а тут он замолкает, почесывает испещренные множеством мелких шрамов костяшки пальцев.
— Я просто подумал, что тебе это надо знать. Ничего такого не было, и лет уже прошло немало, но я подумал…
Я не отвечаю, везу его к шаверме, к ребятам, они помогают ему сесть в старый «мерседес». Садясь в машину, Кемаль смеется, говорит мне приглушенно:
— Лучше тебе не знать, что лежит в багажнике.
Я ему верю.
Я все еще в презервативе. Мы лежим в постели, курим одну на двоих. София худая. Ей бы понравилось, если бы я сказал «стройная». Она худая. У нее тело балерины. Грудь, лобок, изгибы. Это ее дар. То, что ей дано. Только это. То, что она может дать мне.
Она говорит, говорит, я не особенно вслушиваюсь. Рассказывает о Тобиасе — так, будто он здесь, рядом. Тобиас умеет то, Тобиас сказал это.
Я тянусь вниз, за пивом, нащупываю бутылку, делаю большой глоток. Ее крошечный холодильник заполнен пивом — это для меня. Я пью, а когда возвращаюсь, холодильник снова полон. Как в сказке, название которой мне в данный момент трудно вспомнить, лежа и с полным презервативом.
Она подпирает голову рукой, спрашивает:
— Ты поспал?
Я затягиваюсь сигаретой, выдыхаю, и только тогда до меня доходит, что она ждет ответа.
— Да. А что?
— Пару дней назад я встретила в коридоре Кристиана Мэдсена. Очень рано.
— Так.
— Он держал ботинки в руках, шел тихо, как мышка. На цыпочках.
— Молодец.
— Ты с ним говорил?
— Я попросил его не шуметь.
Она смеется, зажав рот одеялом. Прыскает, как будто не хочет, чтобы кто-нибудь ее услышал. Я говорю:
— А что он здесь вообще делает? У него есть работа…
Я беру у нее сигарету, вижу, она знает. И ей не терпится поделиться.
— Расскажи.
— Его вроде бы выгнала жена. Он жил на улице и при этом ходил на работу, ну и выглядел все более потрепанным. Спал под мостом, а днем занимался своей бухгалтерией, или чем он там занимается.
— И потом пришел сюда?
— Да, думаю, так и было.
— Параграф девяносто четыре?
— Да.
Я дотягиваюсь до пустой бутылки и кидаю в нее сигарету, раздается тихое шипение.
— Но он все еще живет здесь. Сколько он зарабатывает, двадцать восемь в месяц минимум?
— Точно. За пару месяцев до того, как здесь поселился ты, город хотел его вышвырнуть, он получил кучу всяких бумажек, предупреждения.
— Это он тебе рассказал?
— Нет, Тове.
— Ну конечно. И что?
— Ну, его хотели выкинуть отсюда и уже практически выкинули. Он должен был убраться до вторника, или его выставили бы с полицией. Я нашла его в понедельник, услышала странный звук за стеной. Дверь в его комнату была приоткрыта.
— Любопытство, вечное любопытство.
— Звук был от ударов ногой в стену. Он повесился. Я заорала, пыталась его держать за ноги, пока кто-то не пришел и не обрезал веревку.
— Наверное, было не слишком… здорово.
— Нет…
— Ты об этом часто думаешь?
— Да нет, а что, кажется, что часто, да? По-моему, я об этом с тех пор и не вспоминала… Сейчас вот в
