Светило солнце, мы сидели на улице, ели рыбное филе. Он выпил три больших пива.
И еще одно: в такой день, как сегодня, очень хочется пить.
Прижал к себе дочку, так что от его торчащих усов у нее на щеках остались красные следы.
Это же твой папа, детка. Ты же не стесняешься папочки.
Слегка ущипнул ее за сосок через футболку. Громко засмеялся.
Они еще вырастут, детка, и все парни будут твои. Всем от тебя кое-что будет нужно.
Трахаться, трахаться.
Он громко засмеялся.
Она разозлилась, не хотела разговаривать.
Глаза на ее лице так и бегали, маленькая злюка.
Хенрик платил.
Мы покатались на каруселях.
«Дом вверх дном».
Американские горки.
Брату дочь Хенрика разрешила потрогать у нее между ног, за лотерейным барабаном. За сигарету.
Я потом понюхал его пальцы.
Еще одна бутылочка, в такой день, как сегодня, очень хочется пить.
Хенрик уже не мог идти прямо, и мама засунула всех нас в такси.
Он, уже никакой, полулежал на своей дочери. Трахаться-трахаться, прошептал мне Ник, и мы засмеялись.
В конце лета мама сказала:
Вы больше не увидите дядю Хенрика.
Маминого друга, дядю Хенрика.
Она месяц просидела на краю кровати и проплакала, плакала и курила.
Идите сюда, мальчики, дайте маме прикурить.
Когда она наконец вышла на улицу, то пропала. На несколько дней.
Дома почти не бывала, а если приходила, то избитой и плохо пахла.
Захлопывала дверь в туалет.
Рвала и потом громко ссала.
Водопад.
Мы ели макрель в томатном соусе, черствый черный хлеб.
Черный хлеб никогда не черствеет окончательно. Однажды вечером во дворе обнаружился орущий Хенрик.
Он кричал, что наша мать — шлюха.
Что наша мать — психопатка.
Чтобы держалась подальше.
Что она больная на всю голову.
Мы ему верили.
Через два месяца живот стал заметен,
Хенрик оставил прощальный подарочек.
— Что вы можете рассказать мне о ней?
Я сижу напротив священника. Он максимум на пару лет старше меня, сорочка с белым воротничком, сверху трикотажный свитер, очень прилично и сдержанно. Письменный стол темного дерева похож на стол албанца. Перед ним блокнот, он аккуратно записывает. Записал дату и мамино имя. Большой ручкой. Достал ее из ящика стола, расписал на листочке и приступил. Рядом с ним — компьютер, но такие вещи надо записывать. Такие вот мелочи должны убедить вас в том, что вы в руках профессионалов и не стоит беспокоиться: все это они уже неоднократно проделывали и нет ничего неудобного в том, чтобы знать мертвых людей.
Он аккуратен, строчки ложатся под небольшим наклоном. Такой почерк я встречал только у девочек.
Так и не придумал, что о ней сказать. Он прерывает молчание:
— Я понимаю, вам нелегко.
— Не знаю…
Может, я откровенен, потому что передо мной священник?
Он склоняет голову набок. В другой ситуации я бы употребил слово «ласково».
— Это… большая потеря.
— Нет.
Он пристально на меня смотрит, долгие годы учебы и пастырский опыт приходят ему на помощь.
— Это неправда.
— Разве?
— Да. Я вижу, что это не так. Вполне возможно, ваши отношения были непростыми, неоднозначными. Но это не значит, что… что вы ее не любили. Иногда сама жизнь становится у нас на пути. Понимаете, что я имею в виду?
— Не уверен.
— Жизнь становится у нас на пути. Жизнь, понимаете, всякие мелочи. То, с чем мы сталкиваемся. Все это встает на пути наших истинных чувств.
— Наших с вами?
Он смотрит на меня, затем снова в блокнот. Говорит, обращаясь к бумаге:
— Юмор — средство обороны. Все нормально. Но оборона не всегда действенна. Вам следует знать…
Я встаю, беру куртку.
— Скажите что-нибудь. Не так уж важно, что именно. Это всего лишь слова…
Он показывает мне уже третий гроб. Мы начали с дорогих, красного дерева, шесть слоев лака, латунные ручки. А теперь стоим у простого белого гроба Он стучит по нему, чтобы показать, это, мол, не массив дерева. Его, мол, надо нести осторожно. Получаешь, мол, то, за что платишь. Снимает крышку, ее заело. Показывает, что внутри. Искусственный материал светло-серого цвета, свободно свисающий по периметру. Я снова спрашиваю: а дешевле ничего нет?
К этому распорядителю похорон меня направил священник. Потому что его офис — ближайший к церкви. Можно сэкономить на транспорте. Он хорошо пострижен, короткая бородка. На коже тонкий промасленный слой пота, нечто, что не превратится в капли. Уверен, ладони у него влажные, но я с ним за руку не здоровался. Он такой понимающий, руки положил одну на другую, выразил соболезнования. Говорил сдержанно: привык к скорби. Избегал вопросов типа: чем я могу вам помочь? Думаю, провожая меня к выходу, он не станет спрашивать: что-нибудь еще?
Здесь очень чисто, приглушенное освещение, галогеновые лампы на потолке направлены на топ- модели. Он потихоньку вытирает руки о штанину и затем снова их складывает.
— Конечно, я понимаю, приходится мыслить практически. Похороны сами по себе вещь практическая. Но я прошу вас подумать о памяти. Как вы помянете свою мать? Как вспомните этот последний день — день прощания? Придут члены вашей семьи, церковь украсится цветами. Разве не воспоминания мы хотим сохранить?
— Кремация, — говорю я ему.
Только что в голову пришло.
