Она дала Нику пощечину. Он смотрел на нее. Здоровый красный след на щеке.
В детском доме мы выучили: никогда не признавайся. Никогда. Взрослые будут говорить: если ты сам признаешься, ничего не будет. Или: мы оставим дверь открытой, тот, кто взял деньги, ключи, диск, сможет положить их на стол. И мы не будем к этому возвращаться. Не позволяй им себя соблазнить. Никогда не говори с ними. А если они скажут: жаль, но придется наказать всех, только потому что кто-то… держи рот на замке, смотри прямо. Не верь им. Если ты скажешь: да, это я, я разбил окно. И если они сдержат слово, ничего тебе не сделают. Будь уверен, в следующий раз, когда будет разбито окно, они придут за тобой. Молчи. Всегда молчи.
Теперь она орала. Слова кончились. Остались высокие звуки. Стояла и топала ногами, как ребенок.
Конечно, мы знали, где бутылка, мы из нее пили всю неделю. Засыпали с ее помощью, если малыш слишком сильно плакал и подушка на голове не помогала. Там еще осталось. Может, и сигаретка осталась, может, даже две. Но они ей больше не принадлежали.
Героин есть героин. Люди, пережившие войну, не выкидывают хлеб, а героин есть героин. А там было по крайней мере полторы дозы. Хорошего качества. Полторы дозы, которых мне может не хватить. Так и вижу, как я ползаю по полу в поисках кусочков ваты, из которых можно хоть что-то добыть, красные глаза, руки дрожат, денег нет, героина нет. В горле пересохло. И это совсем недавно. Может, теперь у меня и полна коробочка, но героин есть героин.
В автобусе я размышляю, стоит ли начать с соболезнований или прямо потребовать конверт. Сказать: ему это не понадобится. Или: по-моему, я кое-что забыл в прошлый раз. Я по-прежнему человек, мне ее жаль, но она столько лет прожила с наркоманом, что должна знать, как обстоят дела, что героин есть героин, доза есть доза. Майка едят черви, но сейчас я думаю о моей дозе, лежащей на ее столике.
Она открывает дверь: в махровом халате, но волосы сухие. Смотрит на меня. Оглядывается, смотрит вниз.
— Зайдешь?
Я снова сижу в кресле. Если бы я подошел к джинсам, так и висящим на спинке дивана, я бы снял с них слой пыли. Если бы я пошел в ванную, то нашел бы его бритву, его канюли, его засохшую зубную щетку.
Шарлотта предлагает мне кофе, я отказываюсь.
Она садится на диван, халат распахивается, я практически полностью вижу одну грудь. Она даже не пытается прикрыться. Странная картина: грустные глаза, темные, как будто ей только что сообщили о смерти Майка, и провоцирующая поза.
— Мне очень жаль, что Майк…
— Да… Я так и подумала, что ты из-за этого пришел. Кто?..
— Его мать.
Она кивает.
Здесь мне трудно быть крутым пацаном, которого я представлял себе в автобусе. Я столько раз сидел за этим столом, пил кофе с Майком, говорил о знакомых, о музыке, а Шарлотта ходила, ей всегда было трудно усидеть на месте, поливала цветы, делала кофе, спрашивала, не хочу ли я с ними поужинать, и, если я соглашался, начинала возиться на кухне. Мы смеялись: ну прямо пятидесятые года — мужчины в гостиной, женщина на кухне. Думали: надо нам как-нибудь усадить ее на стул, дать книжку в руки и приготовить обед из трех-четырех блюд специально для нее.
Шарлотта закуривает сигарету из пачки со стола. Тихо, не глядя на меня, произносит:
— Ты тоща пришел… Я подумала сначала, ты знаешь. Должен был слышать. Подумала, ты пришел, чтобы поддержать меня. Но ты все говорил о Мика еле. Не знаю… Я подумала, ты уйдешь, если я тебе скажу… И… такая приятная мысль, а? Что он уже идет. Что скоро хлопнет дверь. Я всегда ему говорила, чтобы он не хлопал дверью, что сосед снизу… Такая приятная мысль…
— Да.
— Но в другой раз… если будешь рядом… заходи. Я буду рада…
Она уже продемонстрировала мне бедро и грудь, и вот теперь еще слова… Это как смотреть на очень медленно происходящую аварию. Хотя Майка едят черви, хотя мы единственные, кто его помнит, мне все еще хочется ее трахнуть. На диване, с незапахнутым халатом.
Давненько я не чувствовал этой сухости во рту. Вот и брюки стали жать. Напрягаюсь всем телом и остаюсь сидеть. Знаю, что будет, если встану. Я этого не переживу, думаю я, такой ответственности. Если она через два дня поднимется на крышу, посмотрит на город и сиганет вниз… Нет, это не для меня.
— Приходи, я буду рада, правда, — повторяет она. — Если будешь поблизости или у тебя будет…
— Конверт. Я могу забрать конверт?
Она замолкает на середине предложения, как будто я дал ей пощечину.
— Конверт, тот…
— Доза, героин, я оставил для него.
— У меня его нет.
— В каком смысле?
Я думаю: албанец, как бы ты поступил?
Она чешет голую коленку:
— У меня его нет.
— Отдай его мне, и я уйду.
Она смотрит на меня, прямо в глаза, а сама приподнимает полу халата и показывает большой красный задув на ляжке.
— Не знаю, зачем я это сделала…
Я поднимаюсь.
В воскресенье я встаю рано. Ставлюсь, пока Мартин не проснулся и не начались мультики. Выкуриваю сигарету у открытого окна и замешиваю тесто для блинов. Читаю газету. Вот теперь я слышу, как он завозился у себя в комнате. Кладу на блин масло, смотрю, как оно тает. Мартин вбегает в гостиную, на ходу бросает мне — «привет»! Тащит за собой одеяло, на голове — шляпа. Шляпа изображает героя из мультфильма, который он собирается смотреть: собачья голова в темных очках, с торчащим из пасти языком и длинными ушами.
Мы едим блины со смородиновым вареньем, я серьезно на него смотрю. Вилкой он гоняет по тарелке красную ягоду, почувствовав мой взгляд, поднимает глаза.
— Ты подумал о том, о чем мы с тобой говорили?
Он снова смотрит на ягоду, ловит ее двумя пальцами и засовывает в рот. Я откашливаюсь, чтобы привлечь внимание, говорю серьезным тоном:
— И что ты решил?
— Змей.
— Я выглядывал, похоже, ветер сильный.
— А разве ветра не должно быть, разве это плохо?
— Должен. Но не такой сильный. Ветер очень сильный.
— Так у нас ничего не получится?
— Мы попробуем. Но я ничего не обещаю.
Пока я достаю из шкафа змея, Мартин сам одевается. Я сказал ему, что будет тепло, и, похоже, он собирается надеть футболку на футболку. Осталось еще только газеты вокруг ног обернуть, и получится вылитый миниатюрный бомж. Я не снимаю вторую футболку. Никто его сегодня не увидит. Помогаю натянуть через голову свитер, и мы отправляемся. Проходим мимо парковки, закрытого супермаркета, алкоголиков, свернувшихся калачиком на скамейках, с натянутыми на уши воротниками и высовывающимися из рукавов пивными бутылками. Если бы не они, можно было бы вообразить, что мы с Мартином — последние оставшиеся на земле люди.
