понравилось бы, однако они не подали бы виду.
Меню — в черном кожаном переплете. Страницы желтоватого цвета. На каждой — наименования всего двух блюд. Не то что в какой-нибудь пиццерии, где у каждого блюда есть номер, а выбор — между итальянской, индийской и мексиканской кухней.
Она изучает меню, ищет что-нибудь поскромнее, боится меня разорить.
Хотелось бы мне найти подходящие слова. Объяснить, что можно не думать о деньгах. Даже если она разойдется и закажет все самое дорогое плюс шампанское 1986 года — ничего страшного. Я продаю героин. Карман нового пиджака раздувается. Я хотел бы с ней поделиться.
Спрашиваю, можно ли мне заказать для нас обоих. Она с облегчением соглашается.
Когда возвращается официант, я прошу его порекомендовать что-нибудь.
— Морской волк у нас изумительный. Наш повар всегда старается заказывать наисвежайшего.
— Так.
— Или же у нас есть меню из пяти блюд, если позволите…
Он тактично берет у меня из рук меню, листает. Находит страницу. Я не смотрю. Просто киваю.
— Могу ли я также взять на себя смелость рекомендовать нашу винную карту, она составлена с учетом идеального сочетания с блюдами из меню.
— Да, пожалуйста.
Он забирает меню. Никакой надменности, никакого высокомерия. Никаких тебе намеков вроде: какого черта, вы даже не знаете, что такое хорошая еда, вы ничего не понимаете… Официант уважает деньги, как и все прочие. Если у тебя в кармане есть деньги, тебе никогда не придется стыдиться.
Я покупаю их. Я владею ими.
Я смеюсь.
Мона смотрит на меня вопросительно.
— Ничего. Ничего, просто… просто вспомнил одну вещь, которую Мартин сегодня сказал.
Она облокачивается на стол. Кладет локти на белую скатерть, но спохватывается.
Откидывается назад.
— Он очень славный мальчик. Я правда считаю, что он… Он очень вырос за то время, что я работаю в саду.
— Спасибо… Мне очень приятно.
— Непросто это, наверное.
— Что?
— Ну, воспитывать ребенка одному. Даже не представляю, каково это, я…
— Иногда трудно. Но… я его отец. Это самое главное. Понимаешь?
— Да.
Мы едим оленью ногу. Грибы шиитаке в соевом соусе с белым луком, посыпанные кунжутом. Она рассказывает о родителях, живущих где-то в Зеландии, она как будто не понимает, почему они все еще вместе. Как будто хочет, чтобы они разошлись. О маме, парикмахере, ей было бы лучше одной. О папе, школьном учителе, которому было бы лучше одному. О комнате, которой они не касались, с тех пор как она переехала Когда она к ним приезжает, то по-прежнему спит под плакатом с
Мы закончили пить кофе, и я прошу официанта заказать такси. Оставляю двести крон чаевых.
И вот мы снова на дорожке перед домом, где Мона снимает комнату, и она приглашает меня подняться. Выпить еще кофе. Может, и не такой хороший, вода из электрочайника и «Нескафе». Я отказываюсь, меня ждут Мартин с няней. Она говорит, что понимает, выходит из машины. Оборачивается, склоняется над сиденьем, быстро и влажно целует меня в губы. В другой раз. Я не спешу назвать шоферу адрес, пока она не скрывается за садовой калиткой, движение ножек на каблучках, обтягивающий черный велюр. Заходит внутрь.
Когда Мартин засыпает в своей кровати, я выхожу в туалет. Поднимаю крышку и берусь за член, туда-сюда, держу крепко. В зеркале вижу свое отражение, лицо потное, с выступающей на лбу веной. Если прикрыть глаза и не фокусироваться, я вижу Мону. Сидит напротив меня в ресторане. Она наклоняется вперед, и в вырезе черного платья мне видна ее грудь. Если зажмуриться, сквозь ткань проступают соски. По лицу течет пот, заливает глаза. Я вижу, как она встает из-за стола, кладет салфетку, смущенно улыбается и выходит в туалет. Ее задница, большая, затянутая в черное. Я вижу ее с задранным платьем, она лежит на моем новом диване, с пятнами от Мартиновых завтраков, я вхожу в нее, а она обнимает меня за шею.
Я мог бы подняться к ней. Она бы поставила кофе, который мы не выпили бы, у нее на кровати лежали бы подушечки, в углу — старый компьютер, на котором она делает домашние задания, рядом — стеллаж: Эми Тан, Джон Ирвинг, куча книг по педагогике. Чувствуется ли слабый запах табачного дыма? Тканое покрывало, белье чистое, застеленное с мыслью о том, что я, может быть, зайду.
Лицо в зеркале красное. Я слушаю, нет ли Мартина в коридоре. Но ничего не слышу. Представляю его, лежащего в кровати, головой уткнувшегося в подушку с нарисованным роботом.
Я беру Мону на диване в одноэтажном доме ее родителей. Пахнет выпечкой и старой мебелью. Бой часов. Она его едва не заглушает. С дивана видна фисгармония, она рассказывала, что играла на ней, когда ей было шестнадцать.
Кончаю в унитаз, стараюсь ничего не забрызгать спермой.
Мою член в раковине. Спускаю воду, опускаю сиденье, затем достаю шприц.
Вокруг велосипеды. И запах смазки. На полу — жирные коричневые пятна. Изо рта торговца велосипедами вылетают приглушенные звуки. Извинения. Брови домиком. Как нарисованный ребенком вигвам.
Джимми сказал:
— Думаю, на Карстена можно положиться. Он просто слишком добрый. Не привык продавать, привык покупать. Знает, каково это — остаться на бобах. Слишком хорошо знает. Слишком добрый.
Карстен сказал:
— Я верну деньги, точняк.
Так вот сегодня он пришел, все так же не понимая, почему его знакомый до сих пор не заплатил.
Я говорю торговцу:
— Все платят, такова жизнь. Все платят.
Торговец говорит:
— У меня нет денег. Именно сейчас денег у меня нет.
Он стоит у кассы. Я слышал, как она издала лязгающий звук, когда мы вошли в магазин.
Он говорит:
— В понедельник. В понедельник деньги будут.
Я показываю на кассу:
— Сумма небольшая. Не стоит оставаться в должниках.
Торговец оглядывается через плечо, из подсобки выходит женщина. Он говорит:
— Гоночные у нас есть, если именно они вас интересуют, большой выбор.
Мы выходим за ним на улицу. Он машет руками, показывает на ценники, на педали, приподнимает велосипед, чтобы мы посмотрели, как крутится переднее колесо.
Он говорит:
