«А был еще фокус…»
Бабкин Иван Алексеевич, 1920 год, дер. Б. Черноскутово
Коллективизация… Просыпаюсь в холодном поту, если ночью вспомнится. Собрание… Место за столом занимает человек из района в черной гимнастерке (но не военный), довольно неприветливый на вид. Выкладывает на стол наган, ведет речь о добровольном вступлении в колхоз. Бедняк да лодырь вступал безропотно, ибо у него, кроме кошки, в доме живности не было. А кому предстояло сдать в колхоз годами и трудом нажитое движимое и недвижимое имущество (скот, лошадей, телеги, сани, инвентарь), такие с маху не удерживались от слез. Возражать было бесполезно: нежелающих вступать в колхоз тут же объявили саботажниками, лишали пахотной земли и одворичного участка. Нависала даже угроза быть объявленным кулаком или подкулачником. А был еще фокус — лишение права голоса, нависала угроза конфискации немудреного имущества и высылки невесть бог куда, невзирая на стариков и детей. Невозможно забыть, как из домов доносились вопли отчаяния, словно по усопшим родственникам. Невозможно забыть, как скот и лошади сгонялись в какой-то облюбованный дом, а весной следующего года эти животные стояли в тех дворах, подвешенные на веревках, истощенные до предела — их не держали ноги.
Люди видели, что полно неувязок и противоречий, некоторые делали попытку обратиться за спасением к самому Сталину, но они уходили в неизвестность, в небытие. Слепая вера в Сталина была столь фанатична и велика, что люди с разных окраин в 1953 году пытались выехать на похороны Сталина в Москву, но въезд в Москву был ограничен.
«Была как война»
Юдинцева Екатерина Семеновна, 1922 год, дер. Нагаевщина
Мать моя, Князева Парасковья Христиановна, родилась в семье бедного крестьянина. Родители ее жили плохо, семья большая семь человек. Когда мой отец женился на матери, от семьи их отделили. Нам достался двор, от дома отломали. Из этого двора отец выстроил домик. Стали разживаться с чашки да ложки. Из скотины им ничего не досталось, денег не было. У мамы повины были, полотна, которые она сама пряла, ткала. Пришлось продать все свои изделия и другие вещи. А сами остались как гол сокол. На эти деньги купили маленького жеребеночка, стала лошадь большая, стали обрабатывать землю. Вот с этого и стали разживаться. Потом купили теленка. Семья стала прибывать, народилось нас четверо. Только вроде б жизнь стала налаживаться, так появилась коллективизация. Стали агитировать в колхоз. Сначала народ не шел, так стали загонять. Деваться было некуда, и записались в колхоз. Сразу же лошадь со сбруей и телегой и корову забрали. У других и дворы обламывали, а у нас пристроек у дома не было. Вот опять мы оказались бедными. У кого двора обломали, у кого лошадей да коров забрали. Была как война, ревели, ругались. Но некоторые не хотели дома свои отдавать, поджигали их и в бега. Из отобранных пристроев построили конный двор, всех лошадей туда согнали, а по-хорошему за ними никто не ухаживал. Маме поперву жалко своей лошадки, она ревела, переживала, ходила первые дни, кормила. А потом пошла на конный двор конюхом, там работала десять годков. Потом перешла ухаживать за овцами, была «овчаркой» девять годов.
«Имеешь жатку — ты кулак»
Стремоусов Леонид Григорьевич, 1918 год, дер. Кривошеи
Помню коллективизацию… По нашей деревне и округе происходило одно и то же. Это было бурное очень время. Крестьянину не так-то было просто отказаться от своей собственности, скота, инвентаря, земли, которая была нажита дедами и отцами. После Октября земля была разделена по душам, и каждый крестьянин обрабатывал свой надел земли. Как он ее обработает, удобрит — зависел урожай зерновых, овощей и т. д. Перед коллективизацией года за три-четыре появились в продаже молотилки, жнейки и плуги «Мцыри» двухколесные — Белохолуницкие с одним колесом, очень удобные и легкие в работе — вместо деревянных сох. Крестьянин на последние гроши все это приобретал. Бороны делали сами. Но не каждый мог купить, особенно молотилку и жатку. Ну, плуги были почти у каждого. Которые жили получше, имели не по одному плугу. А если у крестьян было побольше сыновей, то есть было кому работать, — и жили получше. Ведь жили все одной семьей, не отделялись. Раньше хозяин был в доме дед. Жили два-три сына да у них дети большие. Все не могли ослушаться деда. Вот в таких семьях и стали заводить технику. Имели не по одной корове, овцы, свиньи, лошади. Ведь каждую семью кормить надо.
Правда, некоторые семьи перед коллективизацией разделились. Которые были пограмотней, уехали в города. Коллективизация была в 1930–1931 годах. Кто не шел в колхоз, облагали твердым налогом и одновременно начинали раскулачивать крестьян. Вот эта самая техника и сыграла роль в раскулачивании. Имеешь молотилку, жатку, плуг — ты кулак, и пошло-поехало. Да и была, видимо, установка такая для раскулачивания: не должно быть в деревне, чтоб не было кулака.
Раскулачивали самых трудолюбивых мужиков. Беднота, были и такие крестьяне — кто один, кто больной. Но были бедняки и лодыри, сейчас мы их называем тунеядцами. Средним считался: имеешь одну- две лошади, корову с подростками «полуторных и мекишних», т. е. теленок. Овец три-четыре, два поросенка. У всех было по четыре-пять и более детей, работали много, но дети умирали. Всех ведь накормить, одеть, обуть надо. Плели лапти, ходили все лето, весной и осенью в них, кожаной обуви было мало.
Конечно, не все сразу шли в колхозы — боялись. Но колхозы организовывали повсеместно.
Глава 3. Раскулачивание
«Всю жизнь поломала»
Дорошина Нина Кузьминична, 1919 год, дер. Баруткины
Как на нашей семье отразилась коллективизация?
Да что ты, считай, всю жизнь поломала! Жили-то мы хорошо, кой-какую скотину имели. Как-то, помню, взяли еще двух девочек соседских, Иринку и Катьку. Родители у них померли (тоже родственники какие-то дальние), вот мы их и взяли. Да, и сидели с нами за одним столом (им даже больше подкладывали), и спали с нами на одной печи.
А отца-то за его такой характер в деревне не все любили. И вот, когда началась эта самая коллективизация, кто-то сказал, что мы кулаки, потому как держим двух девочек-батрачек. А какие они батрачки, жили с нами как родные. Да в то время никто не слушал, кулаки, и весь разговор. Ладно хоть детей было много — не сослали. Но скотину забрали. Оставили только лошадь да двух коров. Это на двадцать-то человек!
Все? Нет, не все. Наложили на нас твердое задание: заготовить в лесу 100 кубометров. Делать нечего. Отец с Колей, братом моим, несколько месяцев в лес ходил. Хорошо хоть лошадь была, без нее пропали бы. А дело зимой было. Отец-то мой простудился, да и слег. Так-то он сильный был мужчина, красивый, видный, даже в старости. Пропал без вести в тридцать седьмом. Ну, вот, заболел он. Кого вместо него послать? Все малы еще. Только я да Зойка. Ей четырнадцать было, мне двенадцать. Но Зойку в детстве еще лошадь копытом ударила, ногу повредила. Она и ходила-то еле.
