Передохнув и в который раз за день наполнив бокалы коньяком, мы, после долгой и непростой дискуссии, пришли к тому, что основную тяжесть наказания все-таки должен понести организатор заговора князь Гагарин и его ближайшие пособники. Этот контингент было решено казнить публично, сопроводив эту меру конфискацией личной собственности, а также лишением заговорщиков и их родственников всех жалованных и сословных привилегий. Наказание было жестоким, но адресным: оно касалось лишь тех, кто непосредственно стоял за попыткой покушения на мою семью.
Имущество родственников гагаринцев мы в итоге лишили не трогать, хотя я и настаивал до последнего на этой мере: уж больно большой куш сулила расправа над ними. Все дело было в том, что кроме собственно Гагарина, входящего, кстати, в первую сотню богачей России, в списке заговорщиков значились представители таких родов, как Строгановы, Голицыны, Юсуповы и многие другие богатейшие фамилии империи. Но и Игнатьев, и дядя были категорически против этой меры, и мне пришлось уступить. Впрочем, даже при получившемся раскладе казна должна была разом пополниться деньгами не меньше чем на 60 миллионов рублей.
Чтобы показать изрядно запутанной слухами о репрессиях аристократии, что мы считаем князя и его подельников «паршивой овцой», было решено перед судом и казнью лишить его дворянского звания. Демонстрируя, таким образом, что казним не представителей дворянства, а преступников, пошедших на измену.
На остальных же участников клуба Блудова был наложен арест. Часть из них, не сведущая об истинном назначении салона графа, мы решили в ближайшие дни отпустить по домам, судьбу же тех, кто явно разделял идеи Дмитрия Николаевича о необходимости политического противостояния государю, должен был решить суд.
Поставив наконец последнюю точку в проекте указа, подготовленного совместными усилиями, я с облегчением отбросил в сторону опостылевшее перо и начал разминать затекшую руку.
— Ну наконец-то! — с облегчением выдохнул я, откидываясь на спинку кресла. — На этом все?
— Мы еще не обсудили вопрос, что делать с польскими мятежниками, — заметил Игнатьев, присыпая указ песочком, чтобы снять лишние чернила.
— Чего тут обсуждать? — удивился я. — Казнить, и побыстрее!
— Я скорее имел в виду всю ситуацию в Польше, нежели судьбы тех, кто напал на Ваше Величество, — уточнил граф.
— Не знаю, честно говоря, мне польский вопрос уже осточертел, — устало буркнул я. — Вообще не понимаю, почему мы там так долго возимся? По вашим же отчетам, граф, основная масса поляков — это крестьяне, которые относятся к нам положительно, а восстание — дело рук немногочисленных магнатов и шляхты.
— Понимаешь, Николай, польский вопрос куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд, — ответил за Игнатьева Великий князь, — он отягощен взаимными обидами и открытыми ранами в памяти двух наших народов. Будучи в Польше, я не раз замечал, что поляки видят себя жертвой русского насилия. Ослабление, а затем и полное уничтожение Речи Посполитой перечеркнуло все их мечты о могуществе и притязания на титул великой державы, и виновником сего деяния они видят нас.
— Почему именно нас? — удивленно спросил я. — Ведь разделы мы осуществляли совместно с Пруссией и Австрией?
— Потому что мы говорим о «наших» поляках, о землях, отошедших к России, — мягко, как несмышленышу, улыбнулся мне дядя. — Разделы являются источником унижения для нынешней шляхты, наследницы тех, кто оказался не в состоянии поддержать существование собственного государства. Но крайне сложно признать себя или своих предков виновными в чем-то унизительном, постыдном, гораздо проще обвинить во всем другого. Так и шляхта обвиняет во всем Россию, назначая ее своим мучителем и палачом, а себя преподнося как невинную жертву. При этом она имеет обыкновение возводить войны, разбои и другие насилия своих пращуров в разряд эпических подвигов и экзальтировать ими и себя и других; видеть в иезуитских интригах и гонористых притязаниях мудрость и патриотизм, а в казненных преступниках — польских мучеников. Им хочется, чтобы время и события в Польше шли назад, а не вперед; чтобы для них настали вновь Средние века, с их liberum veto, конфедерациями, заездами, niepodlegtoscia rownoscia на словах и тиранией панской спеси на деле…
Увы, но такой подход, скрадывающий ноющую историческую боль панства, ведет ко многим неприятным последствиям. В частности, прошедшее и настоящее представляется в Польше в обратном виде. Поляки отожествляют себя с ушедшими поколениями до такой степени, что обиды умерших воспринимаются ими как свои собственные. Они замкнулись в себе, отгородились от мира многочисленными мифами, в которых себя видят державой времен Батория, а русских не иначе как варварами Грозного. Они истово верят: Россия — источник всех бед, что она отняла у них их судьбу и место в кругу великих держав, полагающиеся им по праву. Что именно польские земли сделали Россию империей.
— Вообще-то земли, отошедшие нам по первым разделам, — исконно русские, захваченные Польшей в моменты нашей слабости, — возразил я.
— Кроме того, империей Россию сделали скорее уж земли татарские и сибирские, — флегматично добавил Игнатьев.
— Не важно, — отмахнулся Великий князь, — польскому взгляду видится одно: что Россия заняла место, Богом предназначенное Польше. Это именно вера, подогреваемая дедовскими рассказами, проповедями в костелах, и есть уголь, питающий пламя восстания.
— То есть получается, — осторожно сделал я вывод, — что мы воюем с польским народом?
— Отнюдь, — усмехнулся Константин, — мы воюем именно со шляхтой и теми, кто считает себя наследниками таковой. В польском обществе раздел между шляхтой и холопами даже глубже, чем между русским дворянством и крестьянством. Если шляхта выше всего превозносит мифы I Речи Посполитой и восстание Костюшко, то польские холопы могут думать лишь о хлебе насущном. Панские мечты для них означают лишь еще большую нищету и бесправность. Ты выбрал верный курс, мой мальчик, — обратился он ко мне. — Если русское правление даст польским крестьянам то, чего они больше всего жаждут, — землю и волю, то не будет у тебя более надежного союзника против польской шляхты.
— Ваше Высочество, — вступил в разговор Игнатьев, — вы прекрасно изложили ситуацию в Царстве Польском, но не озвучили меры, которые считаете разумными в нашей ситуации.
— Да, да, — присоединился я к нему, — дядя, должен же быть способ окончательно примирить поляков с русским правлением?
Великий князь надолго задумался. Мы с графом напряженно ждали его ответа.
— Наши враги — шляхта и ксендзы, — нарушил наконец молчание Константин, — они непримиримы и никогда не признают нашу власть. Найдем способ избавиться от них — замирим Польшу навсегда. Однако как это сделать…
— А может быть, опустим польское дворянство до положения крестьян? — высказался я. — Шляхта и ее гонор растворятся в массе польских холопов, которых, как вы сами сказали, мы сможем привести на свою сторону.
— Не годится, — покачал головой Игнатьев, — тогда мятежные настроения уйдут глубже, вниз, в крестьянство польское.
— Да, идея не годится, — подтвердил Константин, кивая, — но зерно истины в ней есть, — задумчиво заметил он.
— А что, если отменить для польской шляхты дворянские привилегии? — снова высказался я. Идея «раздворянить» поляков мне понравилась своей простотой, не хотелось так просто от нее отказываться. — Мы оставим шляхту как сословие, и она не будет смешиваться с крестьянством, однако мы уберем знак равенства между русским дворянином и польским паном. Дворянином будет лишь тот, кто ныне находится на русской службе в чине, позволяющем претендовать на это звание. А если совместить эту идею с идеей конфискаций, — понесся я дальше, спеша ухватить вертящуюся в голове мысль за хвост, — отказав шляхте в дворянстве, мы тем самым лишаем ее права распоряжаться землей и холопами, которые должны отойти под нашу руку.[11] Что скажете?
Мои собеседники обменялись взглядами.
— Это может сработать, — выдал свое заключение Игнатьев, — мы не избавимся от шляхты, но
